Д.К. Григорьев: «При переправе через Неву нашу баржу атаковали три немецких самолeта»
Я родился 5 мая 1921 года в деревне Шатино Андреапольского района Тверской (позже – Калининской) области. Кроме меня, в семье было еще четверо детей: два брата - Павел и Иван - и две сестры - Зинаида и Мария. Фамилия наша была Зуев, но потом я ее поменял на «Григорьев», т. к. меня все называли «Зуй», и мне это прозвище сильно надоело. Фамилию «Григорьев» я взял в честь деда – его звали Григорием. Сначала мы жили на хуторе в стороне от Шатино, но после организации колхоза наш дом с двором разобрали и перевезли в деревню. В 1934 году я окончил 4 класса начальной школы. В комсомоле не состоял.
Несколько предвоенных лет мы жили без отца, т. к. в 1937 году его осудили за «вредительство». Он отвез на конной упряжке по каким-то делам в город колхозного бухгалтера. Там они немного выпили, на обратном пути ехали «с ветерком» и загнали насмерть колхозного коня. В то время порядки были строгие, да и конь оказался племенным жеребцом. Отец всю вину взял на себя, чтобы бухгалтера не осудили. В общем, отца сослали в лагерь, кажется, в Карелию. Оттуда он уже не вернулся, ни одного письма от него не получили. Но на нашей судьбе такой приговор особо не отразился. Павел закончил войну в звании гвардии капитана (был артиллеристом в дивизии им. В.Чапаева). Мне после войны одно время доверили быть председателем колхоза, потом предлагали поехать в Москву на курсы Высшей партийной школы. А сестра Мария даже работала на Монетном дворе в Кремле, а муж ее был шофером в правительственном гараже, возил самого Сталина.
Работал я молотобойцем, помощником кузнеца. Мог выковать подкову, подковать лошадь, умел многое другое. Любил порыбачить, даже сомов ловил. В обеденный перерыв, бывало, поедешь на речку и наловишь вилкой под камнями десяток налимов, вот и обед для семьи.
В РККА я был призван 28 ноября 1940 года и сразу был направлен на обучение в 195-й запасной зенитно-артиллерийский полк, который размещался примерно в 1,5 км от Баку. Там я был рядовым связистом-телефонистом: изучал устройство телефонного аппарата, учился пользоваться позывными и прокладывать линию связи – брал катушку на плечо и бежал с ней 3 км за время, определенное нормативом. Наша воинская специальность называлась «специалист полевых кабельных линий». Радиоделу, морзянке и обращению с рацией нас не учили – в сухопутных войсках рации тогда были редкостью. Была строевая подготовка, также учили пользоваться противогазом. Никакой дедовщины в то время не было. Присягу я принял 28 декабря 1940 года. Из времени учебы в Баку запомнилось обилие овощей и фруктов. Но не всегда это было на пользу. Помню, как-то наши бойцы наелись немытых помидор с бахчи и потом долго маялись животами. Интересно было смотреть на местных жителей. Едет, например, тамошний мужик на арбе, одет в цветной халат, и поет какую-то песню.
В апреле 1941 года нас поездом перебросили в Ленинград, зачислили во 2-й прожекторный полк и разместили в казарме на Обводном канале, где усиленно готовили к первомайскому параду. Нас муштровали около трех недель, вырабатывая твердый шаг, каждый день по 3-4 часа. После такой маршировки ноги очень уставали, гудели, но потом это никому не пригодилось – началась война. Перед самой войной мы переехали в летний лагерь в лесу рядом с финской границей. Жили в палатках, каждое утро делали физзарядку, бежали кросс около 3 км по лесной дороге на пограничную реку для умывания. Как-то раз меня поставили на эту дорогу ночью часовым. Было довольно страшно, т. к. к 10 часам вечера уже ничего не было видно. Я даже чуть было не выстрелил из винтовки в какого-то офицера, набредшего на мой пост. Войны мы как-то не ждали, о такой угрозе не говорили на политзанятиях и, тем более, не писали в газетах.
Утром первого дня войны я был в наряде по кухне. Приготовили завтрак, и вдруг – тревога. Вскоре дали отбой, строй распустили. Но потом снова сыграли тревогу, построили с оружием и отправили пешком на командный пункт в военный городок, километрах в 15 от лагеря. Ушли в одних гимнастерках; нам даже не дали время, чтобы забрать из палаток личные вещи. А с КП нас отправили обратно в лагерь за вещами, но он уже горел, подожженный финнами. Одновременно финны начали артиллерийский обстрел. Так и пропали в том лагере моя бритва, воротнички, ранец и гражданская одежда.
После возвращения на КП полка я, хоть и числился простым рядовым-связистом, был назначен командиром прожекторного отделения. Назначили нам точку для дежурства, и мы туда поехали. В моем подчинении был расчет из 6 человек, в т. ч. шофер. Солдаты мои были из разных мест и национальностей: ленинградские, из Нижнего Новгорода (тогда - Горький), из Башкирии. Не все они были добросовестными, но были и хорошие товарищи. Один раз попался совсем отпетый тип, даже пришлось бритву у него отобрать, а то он грозился меня зарезать. Хотя я старался всегда все мирно уладить, не строго по уставу.
Главным нашим оружием был мощный прожектор, установленный на грузовом автомобиле и питаемый от встроенной динамо-машины. Из личного оружия были только винтовки, но ее мне ни разу не пришлось применить. Гранаты были, но мы их с собой не брали: по нашей службе от них - только лишняя тяжесть. Поначалу носили противогазы, но потом многие бойцы их выкидывали за ненадобностью. Мы дежурили на заданной точке и в случае тревоги освещали ночью немецкие самолеты. Потом по ним работали батареи наших зенитных орудий. Уже не помню подробно обязанностей каждого бойца в расчете. Я командовал, кто-то поворачивал прожектор, шофер следил за работой двигателя.
Сначала мы стояли под Старой Ладогой, во многих других местах, а в конце августа нас перебросили под Шлиссельбург (Петрокрепость). Там мы попали в такие переплеты, что не дай Бог! Уже при переправе через Неву нашу баржу пытались атаковать три немецких самолета. Я думал, что придется по меньшей мере искупаться, но наши зенитчики с катеров быстро сбили этих немцев. Видимо, хорошие специалисты были в этих зенитных расчетах – первыми залпами всех трех сбили. А так бы точно потопили нас; кто выплыл бы, а кто – нет.
Проехав через город, мы поставили точку рядом с казармой. В ней жили примерно 1000 призывников. Первую неделю было сравнительно тихо, а потом немцы начали сильный артиллерийский обстрел города, причем сразу с двух сторон. Из-за этого я решил сменить позицию нашей установки, переехать немного дальше от города. Утром мы собрали палатку, погрузили вещи на машину. Только немного отъехали – и в прежнее наше расположение попал снаряд. Если бы не уехали оттуда, то и... А вот другому нашему прожекторному расчету не повезло. Их точка была позади нашей, и они то ли погибли под бомбами или артобстрелом, то ли были захвачены немецкой пехотой.
Там же, под Шлиссельбургом, у меня было еще одно приключение, когда немцы сильно бомбили город. Был погожий солнечный день, а вокруг – страшная бомбежка. В городе было много разрушений, много раненых женщин, детей, все кричали и плакали. Меня тогда послали по какой-то надобности через канал, и я пробирался по полю на довольно узкой полоске земли между двумя каналами – Староладожским и Новоладожским. И тут на меня стал охотиться немецкий летчик на «Юнкерсе». Хорошо, что рядом оказался большой стог сена, который он не мог прострелить из пулемета. Он сделал несколько заходов, но я каждый раз перебегал на противоположную сторону стога. Потом он улетел. Горючее кончалось, наверное.
8 сентября 1941 года немцы овладели Шлиссельбургом, и мы отступили по направлению к Луге. Ехали ночью, не включая фар. Я полулежал на скате колеса и командовал шоферу, куда надо поворачивать. Доехали до перекрестка, там стоял лейтенант-регулировщик. Показал нам направление, но только мы туда сунулись, как навстречу бегут наши и кричат, что сзади них – немцы. Наверное, тот лейтенант был немецким диверсантом, хотел нас в ловушку отправить. Но мы успели развернуться и уехать.
Из Луги нас направили под Тихвин, где некоторое время в 1941-1942 гг. наша часть освещала немецкие самолеты. Помню, к Тихвину мы подъехали в районе железной дороги, и там лежали мороженые свиные туши, целая груда длиной в полсотни метров, шириной метров пять и высотой с человеческий рост. Охрана не давала взять ни одной, грозила расстрелять, но мы все-таки ухитрились и стащили кусок. Потом заехали через холм за город и встали там на точку. Примерно в это время наши войска были немного оттеснены немцами и при этом понесли большие потери. Все произошло из-за глупости, т. к. наши солдаты после захвата Тихвинского спиртзавода сильно напились, и немецкая контратака почти не встретила сопротивления.
Потом нас направили во 2-ю ударную армию, созданную в декабре 1941 года, которую позже предал генерал Власов. Тогда мы под Чудово хлебнули лиха и покормили вшей. Бросали зенитные установки, только снимая с них орудийные замки, чтобы немцы не смогли ими сразу воспользоваться. Распутица была страшная, снаряды возили на лошадях по 1-2 штуки, т. к. техника вязла выше колес, по самые борта. Но наша часть в окружение не попала, мы опять успели выскочить в последний момент. Тогда под Чудовом был маршал Ворошилов. Рассказывали, что он сам хотел вести солдат в атаку, требовал дать ему винтовку. Боевой был мужик!
Тогда под Чудово, при выходе из окружения, погибли два бойца из моего расчета, призванные из Ленинграда. Имена их я уже не помню, а фамилии – Торопов и Лепехин. Дело было весной, было холодно и слякотно, все мы были мокрые и продрогшие. Нашу колонну обстреливала немецкая артиллерия. Я стоял на подножке машины и указывал шоферу, куда поворачивать. Доехали мы до какой-то еловой рощи, шалаши там стояли старые. И тут эти двое, Лепехин и Торопов, стали меня просить сделать привал, развести костер, согреться. Я был против, но они меня не послушались, залезли в шалаш. И вдруг прямо туда попал немецкий снаряд. Я даже не пошел посмотреть на убитых, да и времени не было их похоронить.
Помню бойца Котова из моего расчета, который тоже погиб от разрыва снаряда. Это был культурный человек родом из Ленинграда, жил где-то на Невском проспекте. После войны я пытался разыскать его семью, да забыл номер дома.
Когда мы выскочили из чудовского котла, то единственный раз за всю войну помылись по-человечески. Поставили в палатке несколько бочек с водой, вот и баня получилась. А ведь так вшивость была страшная. Бывало, снимешь нательное белье, хлестнешь им о печку, а вши на ней так и трещат. Вши эти были огромного размера. Изматывал и недостаток сна: усталость была сильная, все время хотелось спать. Помню, под Чудово, когда выходили из окружения, я залез на настил из веток, сверху это тоже было чем-то прикрыто. И так крепко там уснул, что даже не слышал, как нас бомбили. Потом меня кто-то за ноги вытащил оттуда, я и очнулся… Позже был еще один подобный случай, когда мы с товарищами прямо во время боя заснули в старом блиндаже. Нас тогда послали устранить повреждение на линии связи. Выполнили задание, нашли хороший железобетонный блиндаж, наломали еловых веток и заснули там. Если бы наши отступили, то мы проснулись бы уже в плену у немцев. Такое вот сильное утомление от фронтовой жизни... Но настроение все равно было боевое, мы были молодые, никто служить не отказывался, приказы выполняли.
Под Чудовом кругом были торфяные болота, и по ним для машин была проложена гать. Мы располагались вблизи труб, по которым до войны транспортировали торф. Было много новобранцев из Средней Азии, но толку от них было мало. В нашем климате им было тяжело, русский язык они знали плохо, к дисциплине были мало приучены. Рыть окопы и строить землянки они не умели и не хотели. Говорили, что без еды работать не могут, все жаловались: «А, курсак (живот по-ихнему) пустой!» Большей частью они по торфяным трубам прятались. Немцы иногда их помногу убивали, стреляя внутрь такой трубы из пулемета.
Да и вообще нас очень плохо кормили почти всю войну. Помню, под Волховом варили болтушку из муки. Ели ее без масла, только солью заправляли. Как-то при отступлении мы нашли убитую лошадь, отрезали от нее ляжку. Когда варили, было много пены, но мясо нам показалось хорошим. Из сухого пайка выдавали большей частью только сухари, да и то не всегда. Жили на подножном корму, где-то находили картошку. Обмундирование наше тоже было не новым. Хорошо кормили только те части, которые готовились к наступлению. Под Чудовом я такое видел, когда перед наступлением накормили и одели в новенькие шапки и белые полушубки. Денежное довольствие нам платили всего 3 руб. в месяц, и эти деньги никто не брал, не нужны они были на фронте, все переводили в Фонд обороны.
Потом мы были под Мичуринском, на Волховстрое, где доменные печи.
В прожекторном полку я был долго, до марта 1943 года, когда меня перевели в 177-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион, в котором я служил до конца войны связистом. Кроме того, я там довольно долго числился адъютантом командира дивизиона. Был у него чем-то вроде телохранителя и денщика, чистил ему сапоги, готовил еду. У командиров фронтовая жизнь была намного легче, чем у простых солдат: еда была более-менее сносная, блиндаж поудобнее, бабенки вокруг них крутились. У командира нашего дивизиона тоже была своя ППЖ. И наград у комсостава было гораздо больше. А рядовому составу в нашей части награды выдавали редко. У меня за всю войну были только две медали – «За оборону Ленинграда» (05.11.1943) и «За победу над Германией» (08.03.1946).
Политруков из нашей части я как-то не любил. Они тоже были сильно обособлены от простых солдат, как по удобствам жизни, так и по тяжести службы. Да и по национальности в нашей части они тоже выделялись – оба были евреями. Я как-то раз высказался по этому поводу, так пригрозили меня за это расстрелять. Хорошо, что командир дивизиона за меня заступился. А меня их барство здорово злило. У меня тогда начиналась цинга, зубы выпадали, а они где-то доставали лук и уксус и этим предохранялись от болезни. Когда меня позже из Новгорода отправили в Ленинград на лечение, то сразу выдернули половину зубов – вылечить было уже нельзя. Перед этим я от боли в деснах не мог есть несколько недель.
Потом по льду через Ладогу нас перебросили на Ленинградский фронт. Там пришлось участвовать в отражении воздушных атак на Дорогу жизни, где погибло много людей, утонуло много техники. Одна машина проваливалась под лед, но следующая все равно ехала вперед, объезжая полынью. Воевал около Детского (Красного?) Села при отражении немецкого наступления. Дивизион бил прямой наводкой, а мы держали связь. Под Черной речкой мы тоже чуть было не попали в крепкий переплет, но как-то вышли оттуда.
После прорыва блокады Ленинграда нас снова перебросили на Волхов, в район Терещенских казарм. Немцев тогда отбросили за реку, причем в плен сдалась целая дивизия украинцев-«западенцев». 4 дивизиона, в т. ч. и наш, тогда били по немцам прямой наводкой. Потом наши войска начали форсировать Волхов по широкой понтонной переправе. Мы держали связь с плацдармом. Вдруг на том берегу оборвалась связь, и меня с еще одним бойцом послали ее наладить. Мы побежали вдоль провода под сильной бомбежкой и артиллерийским обстрелом. Били то ли немцы, то ли наши по ошибке, то ли и те, и другие… Земля вокруг горела и дымилась. Перебегали от воронки к воронке в промежутках между разрывами.
В 1945 году наша часть поехала на Дальний Восток добивать самураев, а меня в мае направили в стрелковую дивизию, в 15-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион. Нас перебросили в Эстонию, в город Раквере. Там меня и еще двух солдат, под моим начальством, послали разбирать старые шалаши на месте бывшей стоянки наших войск. Выдали нам винтовки и по 5 патронов к ним и так, почти безоружными, послали в гости к «лесным братьям». Я до сих пор уверен, что это дурацкое задание придумал какой-то вредитель в штабе, чтобы нас погубить. Удивили чистота тамошних лесов и зажиточность эстонских хуторян: у каждого на ферме были несколько коров и откормленные свиньи. После нашей небогатой жизни, да еще в военное время, все это нас очень удивляло. Как-то на соседнем хуторе был какой-то праздник, и мы решили туда сходить. Пришли, а там – настоящий пир по нашим тогдашним меркам: столы просто ломились от еды и выпивки. Один из эстонцев тогда попросил у нас патронов, предложил продать. А потом, как я узнал позже, он предложил одному из бойцов убить меня. Мы, конечно, не стали выступать против них – силы были явно неравны. Угостились и ушли по-тихому от греха подальше.
В 1945 году я вступил в партию. После войны меня еще целый год не демобилизовывали, хотя очень хотелось домой. Отобрали нас почти батальон, человек 500, и отправили под Чудово, в деревню Мостки, искать мины. Искали простыми щупами и ставили флажок, если щуп натыкался на металл. Пройдешь, бывало, метров 10, оглянешься назад, а там все утыкано этими флажками, даже и не знаешь, как выйти обратно. Потом приходили саперы-подрывники и разминировали окончательно. Пока мы этим занимались (примерно с весны до середины июня, когда трава уже по пояс выросла), больше половины людей из отряда были ранены или погибли. Потом нас отправили в Новгород. Находили противотанковые мины, но они для нас не были опасны, т. к. рассчитаны на подрыв от большого веса. Очень опасны были мины-растяжки. Ее проволочку очень трудно заметить, особенно в траве. Там же, в Новгороде, я встретил свою будущую жену, она тоже занималась разминированием.
В конце службы, в феврале 1946 года, меня перевели в 41-й гвардейский отдельный батальон связи, присвоили звание младшего сержанта и назначили командиром отделения. Перед самой демобилизацией, в июне-июле 1946 года, я служил в том же звании и должности в 249-м гвардейском стрелковом полку.
Сразу после демобилизации, 27 июля 1946 года, я поехал в город Сольцы, районный центр рядом с родиной жены. В 1947 году начал здесь строить дом, и в следующем году справили новоселье. Работал на разных должностях. Одно время после войны был инспектором по денежному налогу. Пришел как-то в дом к мужику-бобылю, а какой налог с него взять? Сидит он, горемычный, за пустым нескобленым столом... Или ко мне как-то раз пришел инспектор по продналогу. Мы с женой к его приходу спрятали поросенка в избе под кроватью и боялись, как бы не хрюкнул. Но поросенок лежал тихо: видимо, почувствовал, что иначе жизнь у него будет короткая.
В общем, 6 лет я был в армии, только один раз был дома в двухнедельном отпуске. На войне много раз ходил под смертью и жив по счастливой случайности. Бог дал остаться жить... А горя хватило и на войне, и после войны.
