«Возвращаясь на фронт, я всегда надеялся, что выживу»

Танкист Иван Маслов на войне был ранен, горел в танках, но снова и снова возвращался на передовую

И.М. – Я родился в ноябре 1918 года в городе Ахтырке Сумской области. В семье нас было шестеро детей – четыре сестры и два брата. В 1933 году я пошел работать: жили мы бедно, и надо было помогать родителям.

В 1938 году призывали мой год в армию, и я многократно ходил в военкомат и просил военкома помочь с призывом. В 1938 году в РККА всех поголовно не призывали: существовали строгие критерии отбора, и видимо, был определенный лимит на количество призывников из каждого района.

Я мечтал служить в Красной армии. Говорил военкому: «У меня здоровья на троих хватит, я - комсомолец, рабочий, хочу служить!». 9 ноября 1938 года я был зачислен в ряды РККА. Привезли новобранцев под Полоцк в поселок Боровуха-1. Там дислоцировалась 25-я танковая бригада БОВО. Сначала я закончил на отлично школу механиков – водителей и был направлен во 2-ю роту 1-го батальона бригады. На вооружении бригады были танки Т-26. Летом 1939 года меня перевели в 1-ю роту 139-го отдельного танкового батальона (ОТБ), я уже был старшим механиком- водителем.

Батальоном командовал майор Чечин, комиссаром у нас был Нестеров, а начальником штаба был мой однофамилец Маслов. Моей ротой командовал капитан Пермяков - дважды орденоносец, воевавший в Испании. В батальоне было три роты по 17 танков в каждой.

Г.К. – Ваше мнение о Красной армии «довоенного образца»?

И.М. - Прекрасная была армия, все по высшему классу. Без преувеличения. Железная дисциплина. Чуткое отношение к красноармейцам. От нас требовали досконально знать свою боевую специальность, матчасть и, что немаловажно, учили, как самостоятельно принимать решения в боевой обстановке. Не было у нас в бригаде атмосферы тупого солдафонства. Именно тогда я приучил себя быть исполнительным и серьезным в любом деле.

Танкисты до войны служили по 3 года. Все были хорошо экипированы, великолепно обучены, накормлены досыта. Кормили нас отлично: каждый день давали мясо, масло. Механикам-водителям, кстати, полагалась двойная норма масла.

Я увлекался спортом и даже играл в футбол за сборную танковых войск на окружных первенствах. К лету 1941-го я уже был старшим сержантом, готовился к демобилизации. Получал жалованье - 230 рублей, собирал себе деньги на гражданский костюм… да вот не получилось в 1941 году домой вернуться. Война…

Г.К. - Ваша 25-я танковая бригада (ТБр) участвовала в «Освободительном походе» на Польшу?

И.М. - Да, в конце лета 1939 года нас перебросили на границу с Западной Белоруссией и вскоре дали отмашку: «Вперед!». Никаких особых сражений там не происходило, но мне пришлось стать свидетелем и участником отражения атаки польской кавалерии на наш танковый батальон. И это - не анекдот.

И когда польские кавалеристы «лавой» с саблями наголо пошли на наши танки, мы подумали: они что, эти польские уланы или гусары, совсем охренели? Быстро их подавили и постреляли. Поляки побросали коней и оружие и разбрелись: кто - к нам в плен, а кто-то побежал к себе домой, на запад. А потом пленные поляки нам рассказали, что перед атакой им объяснили, что у русских все танки из фанеры и никакой опасности они не представляют…

Г.К. - Как «западники» встречали Красную армию?

И.М. - За весь польский поход был только один случай, когда мы столкнулись с открытой враждебностью или, скажем так, с «подрывной» деятельностью. Остановились в каком-то маленьком городке. Один из наших танкистов пошел в парикмахерскую, расположенную в здании напротив. Получаем приказ на продолжение движения, а нашего танкиста до сих пор нет, не вернулся.

Кинулись его искать, и нашли его труп на заднем дворе. Кто-то из «западников» зарезал нашего товарища. Танком раздавили этот дом…

Дошли до Вильнюса. Нас разместили в старых «николаевских» казармах. Стояли там до ноября 1939 года. В ноябре два батальона бригады были возвращены в Полоцк на ремонт техники, а один батальон так и остался в Литве. В нем служило много моих земляков и товарищей по призыву. Весь этот «вильнюсский» батальон погиб в самом начале войны в полном составе.

Г.К. – Как происходила отправка 25-й ТБр на финскую войну?

И.М. - В декабре 1939 года на базе нашей бригады был сформирован 25-й танковый полк под командованием майора Георгия Семеновича Родина. Меня назначили командиром танка. Три роты из этого полка попали воевать на Петрозаводское направление. Условия для танковой войны очень тяжелые. Кругом - леса, холмы, бесчисленные озера, покрытые тонким льдом…

Часто приходилось пилить лес и настилать гати для прохода техники. Даже на ночевках и долгих остановках через каждые полчаса прогревали мотор. Морозы - под 50 градусов. Да и финны были прекрасными вояками, отменными бойцами.

Г.К. – Насколько танкисты были подготовлены к ведению войны в столь суровых условиях?

И.М. - Нас одели по первому разряду - у всех были валенки, подшлемники, ватные брюки. Нас прекрасно снабжали, кормили жирными борщами, да такими, что сверху на палец застывал слой жира. Танкистам выдавали шпик, колбасу; каждый день мы получали спирт. Не было проблем с махоркой и папиросами.

Одним словом, снабжали нас великолепно.

Г.К. – Как вы можете охарактеризовать накал боев в карельских лесах?

И.М. - Очень тяжелые бои. Многие там навсегда лежать остались… Нас очень донимали снайперы-«кукушки». Как-то, на перекрестке лесных дорог, мы попали в засаду. У нас были танки последнего выпуска, с зенитными пулеметами на башнях. Троих «кукушек» сбил из пулемета с верхушек деревьев.
Финны неплохо действовали в нашем тылу. Проходили на лыжах через леса и устраивали нам кровавые «концерты». Был один случай. Для бойцов организовали баню в лесу. Поставили большую брезентовую палатку, натопили внутри, и бойцы заходили внутрь помыться. С пригорка на лыжах выскочили три финна с автоматами и убили нескольких наших, мывшихся в этой «походной бане». Тяжелая была война…

Г.К. – Какие потери понесла Ваша часть в этих боях?

И.М. – У нас как-то полностью погибла вторая рота. Это место, кажется, называется Суярви. Мы вышли на заранее подготовленную укрепленную линию финских дотов. А там каждый дот - как крепость. Толстый бетон, «резиновые» перекрытия. Только из тяжелой гаубицы можно было такой дот разрушить. Как всегда, нас сопровождала пехота.

Танки выстроились в одну линию и пошли в атаку. Вторая рота нарвалась на минное поле и полностью там погибла. Те, кто не подорвался на минах, были добиты огнем финской артиллерии. Все 17 танков роты были уничтожены. Никто из экипажей этих танков не спасся. А в нашей 1-й роте потери были относительно терпимыми. У меня в экипаже (я уже был командиром танка) был прекрасный механик – водитель Саша Воронцов из города Иваново. Всегда приговаривал: «Етить-то сику мать!». Он несколько раз спас экипаж от гибели.

Г.К. – Страшно было в те дни?

И.М.- Не было лично у меня ощущения страха. Я не думал о смерти. Верил в судьбу и не боялся погибнуть. Делал свое дело как должно и как учили, и не забивал себе голову глупыми мыслями. Тут еще многое от характера зависит. Я когда рос, был хулиганистым парнишкой. Где только драка намечалась - стенка на стенку, улица на улицу - там я всегда первый был. И поэтому приобрел бойцовский характер. И перед каждой атакой чувствовал кураж и желание показать этим …, кто чего в бою стоит.

Г.К. – После окончания финской кампании Ваш полк остался в Карелии?

И.М.- Нет, но и в Белоруссию нас не вернули. Сначала полк вывели в маленький карельский городок под названием Шуя. Здесь мы приводили себя и свою технику в порядок. Награды на нас дождем не посыпались. Зампотеху дали орден Красной Звезды, одному взводному лейтенанту дали медаль «За отвагу», и все… Наш комполка майор Родин сразу получил звание полковника.

В мае 1940 года нас погрузили в эшелон и отправили в Азербайджан. Прибыли в Кировабад. Там находился огромный гарнизон, но до нас в нем не было танковых частей. Здесь на базе бывшей 24-й кавалерийской дивизии и нашего «финского» 25-го ТП развертывался новый танковый полк, получивший название «24-й отдельный ТП». После финских лютых морозов мы попали в рай. Теплый климат, кругом фрукты. Но гоняли нас здорово. Танкисты даже преодолевали марафонскую дистанцию - 41 км, в сапогах, с личным оружием и противогазами. В этом марафоне я занял второе место в дивизии.

Здесь произошла замена командного состава. К нам прибыл новый командир полка, некто полковник Лебеденко, бывший преподаватель в военной академии. Тупица невероятный, полный ноль - и как командир, и как человек. Он потом наш полк в Крыму быстро угробил, и не поперхнулся даже.

Вдруг исчез из полка командир взвода, лейтенант по фамилии Плесаков. Пошли разные слухи: то он дезертировал в Иран, то направлен на задание по линии разведки... Вдруг у нас «забрали» начштаба Садульского, говорили, что он арестован. Но никто толком никаких деталей не узнал. Атмосфера была довольно нервозной.

Я готовился к демобилизации, меня перевели на должность инструктора учебной машины. На ней я готовил танкистов, обучал новобранцев и «старые» экипажи стрельбе и вождению. Здесь я вдоволь настрелялся из танковой пушки и достиг в стрельбе определенных высот. Умение отлично стрелять отчасти спасло меня на фронте от неминуемой гибели.

Г.К. – Что происходило с Вашим танковым полком после объявления о начале войны?

И.М. - Уже в конце июня 1941 года наш полк перебросили в Степанакерт. Нас пополнили «запасниками» из закавказских республик. Неделю мы простояли в лесу, потом нас погрузили в эшелоны и привезли на границу с Ираном. И когда поступил приказ на вторжение в Иран, мы пересекли речку Зульфа и дошли до города Ардебиля. Но никто нам не оказывал серьезного сопротивления. Кавалерия ушла в горы. Мой танк шел первым.

Уже за городом нас атаковали три самолета, обстреляли из пулеметов, и даже сбили очередью антенну на танке. Двинулись дальше, увидели справа две автомашины с прицепами, развернулись к ним. Дали пару выстрелов из пушки. Водители бросили свои машины и сбежали. Подъезжаем, а в прицепах - арбузы. Вот и все наши боевые действия в Иране. Дошли до Тавриза, а позже мы стояли в пригородах Тегерана.

В Тегеране был устроен совместный парад английских и советских войск. Меня и командира танка Ковалева отобрали от нашей части на этот парад. Парад состоялся на стадионе, возле дворца иранского шаха. Представители Красной армии прошли колоннами спокойно, а английские войска местные жители забросали камнями.

Контакты с местным населением были ограничены, а то у нас началось дезертирство азербайджанцев и армян к местной родне. Так что о своих «приключениях на восточных базарах» и про прочий местный колорит мне много рассказывать нечего… Из Тегерана нас вернули в Грузию. В Тбилиси на 13-м танково-ремонтном заводе мы привели свои машины в порядок, и нас перебросили в Новороссийск.

В конце декабря мы стали готовиться к высадке в Феодосии. Танки погрузили на баржи, и вечером 31 декабря 1941 года вместо Феодосии нас высадили на берегу в Керчи. Высадка десанта шла под непрерывным огнем противника. Так лично для меня началась война с немцами.

Г.К. – С каким настроением высаживались в Керчи?

И.М. - Настроение у танкистов в экипажах было боевым. Не забывайте, что мы были кадровой частью, а такие подразделения всегда имели более высокий боевой дух по сравнению с частями, сформированными из «запасников». У меня лично было огромное желание побыстрее намылить немцам холку и здорово им по шее накостылять.

Хотел также и брату помочь. Мой младший брат Владимир, 1921 г. р., был моряком, служил на ЧФ и во время осады Севастополя воевал в бригаде морской пехоты. Володе посчастливилось выжить в последние дни обороны города: его, тяжелораненого, вывезли из погибающего города на корабле. С войны Владимир вернулся инвалидом на костылях. На его живот посмотришь, и становилось жутко – сплошной рубец из шрамов…

Г.К. – Что из боев в Крыму наиболее запомнилось?

И.М. – Мы довольно быстро прошли с боями до района Первомайска и Семиколодзей. Дошли до Владиславовки, это в 15 км от Феодосии. Был тяжелый ночной бой. Вышли на рассвете из боя, нам привезли завтрак, ребята «закусили» крымским вином, которое нам выдавали вместо «наркомовской» водки. Тут появляется наш «полководец», товарищ Лебеденко, и снова нас гонит в бой. Решил наш полковник отличиться, проявил инициативу. А мы-то все пьяные. Его попросили отложить атаку на час, но куда там... Пошли в атаку.

А я даже прицел не могу точно поставить: координация нарушилась, ориентируюсь с трудом. И сказал себе в эту минуту: если сегодня выйду живым из боя, никогда больше не буду пить перед атакой. 50% танков мы потеряли в этой атаке. Очень хорошие ребята погибли в этот страшный день. А этому Лебеденко хоть бы хны. Все из себя стратега корчил, даже впоследствии комбригом стал, но как командир был полной бездарностью и показал себя с самой худшей стороны. Нас немцы бомбят, а он из пистолета по самолетам стреляет. Снайпер хренов…. Но ни с кого тогда не спрашивали за неоправданные потери и не интересовались: а как же ты, товарищ командир полка (или бригады), все свои танки угробил?..

13 марта 1942 года мой танк был подбит. Во время атаки, прямо рядом с передовой немецкой траншеей, немецкий снаряд попал в моторный блок. Я выскочил из танка и залег рядом с подбитой машиной. Немцы решили меня взять живьем в плен. Застрелил пятерых из пистолета. Повезло… Один из немцев попал мне пулей в правую кисть. Прорвался с последним патроном в пистолете. Упал на землю на «нейтралке», даже ползти сил уже не было. Лейтенант-военфельдшер вытащил меня с поля боя.

Вывезли на мотоботе в Новороссийск, оттуда попал в госпиталь в Кисловодске. Выписался в первой декаде мая. Вернулся на Тамань, переправился через залив в Керчь, и пошел к фронту - искать свой танковый батальон. А там уже наши драпают «в полный рост». Обстановка ужасная. Кругом - повальное бегство, горящие машины. Паника… Немцы прорвали оборону на участке 44-й армии, а потом и соседние части были выбиты с позиций. Батальоны со славянским костяком еще держались, а остальные….

Было очень много ненадежных частей, сформированных из среднеазиатских нацменов, кавказцев и крымских татар. Эти части бежали первыми. Проглотит такой «воин» кусок мыла или стрельнет себе в руку, и его сразу 10 односельчан волокут на плащ-палатке в тыл, с визгами, стонами и криками…

Я не хочу никого оскорбить по национальному признаку, но так было в эти дни в Крыму. В деревнях, заселенных крымскими татарами, нам никто двери не открывал и даже воды попить не давали…

Я метался вдоль линии фронта и пытался найти свой батальон, но все мои усилия были тщетными. Нарвался на заградотряд. Командир заградотрядовцев остановил отступающих в панике красноармейцев и приказал: «Занять оборону!». Я подошел к нему: «Товарищ командир, я - кадровый танкист, дайте мне танк. Я же из винтовки в жизни всего пару раз стрелял». Он ответил: «Танкист? Отойди в сторону, останешься с нами». Несколько дней я провел в этом заградотряде.

И то, что мне довелось увидеть и испытать за эти дни, я вам не хочу рассказывать даже сейчас, хоть и прошло уже 65 лет с того страшного мая 42-го. Сил нет передать, что там творилось. Слов не подобрать… Это действительно была катастрофа. Трагедия… Я даже видел генерала, который в полном одиночестве сам строил себе плот на крымском берегу. А как происходила переправа через залив… Под непрерывным минометным обстрелом и непрекращающейся бомбежкой с воздуха солдаты пытались на плотах, на автомобильных покрышках и просто вплавь переправиться на восточный берег. Течение сильное, почти всех утаскивало в море. Там такое творилось…

Все спасались, кто как может. Не было даже намека на организованную эвакуацию войск на таманский берег. Поверьте, лучше вам все это не знать…

Я многое прошел на фронте, и очень многое мне пришлось увидеть, но нет в моей памяти ничего страшнее этих майских дней…

Г.К. - Как Вам удалось уцелеть в Крыму?

И.М. – 21 мая 1942 года я решился вплавь переправиться на наш берег. И когда уже казалось, что все, каюк, мне удалось зацепиться за борт последнего катера, уходящего от керченских берегов. Катер был жутко перегружен, меня сначала не хотели даже поднимать на борт …

На Кубани всех уцелевших «отфильтровали» по роду войск. Танкистов собрали отдельно и отправили в какой-то колхоз. Мы помогали колхозникам косить траву, отъедались на колхозных харчах, попивали парное молоко и пытались отойти от страшных переживаний, которые пришлось испытать в дни крымского поражения. Из нас был сформирован 125-й отдельный танковый батальон – ОТБ. Кроме танков Т-26, в батальоне уже появились танки Т-34. За сутки мы разобрались в этих машинах.

Прислали к нам лейтенантов после ускоренного выпуска из училища. Я смотрел на них и думал: ну чему могли научить этих парней за 6 месяцев в училище? Меня в полковой школе только почти год готовили на механика – водителя, а этих желторотых лейтенантов, без малейшего фронтового опыта, сразу ставили на командование взводами и ротами… Вскоре наш батальон перебросили на Дон.

Г.К. – Но летом 1942 года на Дону было ничем не легче, чем весной в Крыму.

И.М. – Не скажите. Наше сопротивление в донских степях было более упорным. Да, мы несли огромные потери, но войска сражались. Но один раз, после череды наших неудачных и кровавых атак, остатки нашего батальона вышли к переправе через Дон в районе станицы Морозовская. А там лавиной идут немецкие танки и прочая техника. Все небо было закрыто немецкими самолетами. Создавалось такое ощущение, что шасси немецких пикировщиков задевают башни наших танков.

Пехота наша неорганизованно стала отходить под огнем. Комбат, майор Данилов, приказал и нам отойти от переправы без боя. Он понимал, что через пару минут от нас ничего и никого здесь не останется. Отходим через казачьи хутора, а там уже местные накрывают столы белыми скатертями и выставляют закуску. Немцев приготовились встречать… Врезали по этим столам из пулеметов, только щепки в сторону полетели.

Мы зацепились на позициях в районе городка Зимовники, это в Ростовской области. Стояли на пригорке. Мимо нас в нескольких километрах день и ночь шли сплошным потоком на Сталинград колонны немецких войск и техники. Но нам не давали приказа на атаку: там у нас не оборона была, а сплошное решето. Утром слышу крик: «Товарищ командир, немцы!». Прямо на нас двигалась группа мотоциклистов и БТР. А стрелял я всегда с гарантией. Попал точно, никто не ушел. А на следующий день на той же дороге появились два БТРа, длинная легковая машина и грузовая автомашина с «будкой».

И накрыл я всю эту колонну из своего танкового орудия. Пошли сразу с комендантским взводом проверять, что там и как. И взяли в легковой машине живого немецкого генерала, начальника штаба корпуса, вместе с кипой оперативных карт и важных штабных документов. Вы представляете, что значит взять в плен в 1942 году немецкого генерала?! Я слышал, что есть список немецких генералов, попавших к нам в плен. Можете проверить, кто попал к нам тогда под Зимовниками. Вскоре понаехала «серьезная публика» из разведотдела и штаба армии. Жали мне руку, обещали звание Героя, а некоторые сразу поздравляли с высшей наградой. Я им не поверил, и правильно сделал.

А через несколько дней мой танк был подбит. Экипаж уцелел. Стоим все вместе возле нашего танка - я, механик-водитель Нестеренко, заряжающий Иван Бабенко, родом откуда-то из под Киева, и радист… сейчас не вспомню точно его фамилию. И вдруг Бабенко нам говорит: «Давайте разойдемся. Все равно, нам немцев не одолеть». Хотел его сразу застрелить, но сдержался. Сказал ему: «Пойдешь, сука, рядом со мной. Шаг в сторону сделаешь – сразу убью, сволочь!». Приказал снять с танка пулеметы, забрать диски.

Рядом с нами и позади нас уже не было никаких организованных красноармейских частей. Хаос.…И мы пошли на восток, к своим, через безводные и безлюдные калмыцкие степи. Когда выбрались, нас послали на переформировку. И уже в ноябре 1942 года я вместе со своим батальоном после разгрузки на станции Калач принял участие в нашем наступлении под Сталинградом. Там же мне присвоили офицерское звание. Вызвали меня к себе командир роты Фирсов и политрук Кобзарев, и объявили о присвоении звания лейтенанта «за героизм в боях». Здесь я уже командовал взводом танков.

И когда все закончилось, нас перебросили на харьковское направление, на ЮЗФ, в район Барвенково, выручать 3-ю танковую армию, попавшую во второе Харьковское окружение, в котором сгинули десятки тысяч красноармейцев. Только танков в том окружении мы потеряли больше 700. Но мы не смогли деблокировать наши окруженные армии.

Там, кстати, несколько раз пришлось вступать с немцами в крупные танковые бои: шли друг на друга – лоб в лоб. И застряли на этом харьковском направлении на целых полгода. Все время предпринимались попытки прорвать немецкую оборону. Об этом историки стараются умолчать. Бои были очень тяжелые, немцы нас все время отбрасывали назад. Я помню, как весной под Изюмом мы бились с власовцами, державшими оборону на высоте 181,1. Мы пошли в атаку, но половину танков власовцы сожгли на подходе. После нас на эту высоту кинули в атаку целую стрелковую дивизию. Через два часа от дивизии ничего не осталось… И нас снова послали в атаку на эту проклятую высоту. Ничего из этого не получилось… И так было часто. Дойдем от Чугуева до Малиновки или до ХТЗ - и снова назад откатываемся.

А 28 августа в бою под селом Малая Камышеваха мой танк был подбит. Мне в правую часть груди попал большой осколок и застрял в легком. Из танка я смог вылезти сам, а дальше меня уже унесли с поля боя. Попал в госпиталь № 3185 в Пятигорске. На операцию хирурги не решились, так этот осколок и по сей день во мне сидит. Пришлось тогда заодно и курить бросить.

Пролежал в госпитале почти 3 месяца. Хотели меня комиссовать, я отказался. Признали негодным к строевой службе и отправили меня в Рязань, командиром учебного танкового взвода в 28-й учебный танковый полк, готовивший танкистов для 2-го Украинского фронта. О пребывании в этом полку у меня сохранились самые неприятные, скверные воспоминания.

Г.К. - Почему?

И.М. – Прибыл в полк. Посмотрел, а там - худющие офицеры в заштопанных и заплатанных галифе. Голодно. Среди командного состава подобралось немало мелких «мутных» людишек, которые просто ховались от войны в этом учебном полку. Мне жутко там не нравилось. Несколько раз ходил к командиру полка и упрашивал его отпустить меня на фронт, но он не соглашался.

Особенно меня доводил командир нашего учебного батальона майор Феоктистов - сволочной тип, туповатый службист, который меня просто достал своими вечными мелкими придирками. Я пару раз высказал ему прямо в лицо все, что о нем думаю, а на следующий раз не выдержал… и ударил этого майора по морде. Сразу пошел слух, что меня собираются отправить в штрафную часть. Меня вызвал к себе командир полка и начал «воспитывать»: «Да я тебя в штрафбат! Да я тебя на передовую!». Отвечаю ему: «Да я с радостью, хоть в штрафбат, хоть к черту на рога, лишь бы от вас, тыловых шкур, подальше!». Комполка посмотрел на меня и спросил: «Маслов, ты что, серьезно жить не хочешь? Помирать торопишься? Ты что, не понимаешь, что в нашем полку тебе жизнь гарантирована?» - «А мне жить неохота, мне воевать хочется!».

И комполка проявил порядочность и благородство. Он замял дело с трибуналом и отпустил меня из полка. Из фронтового резерва БТ и МВ меня направили в маршевую роту. Но до фронта я в тот раз так и не доехал. На одной из станций в Винницкой области наш эшелон с танками попал под бомбежку. Я находился на платформе рядом с танком. Осколки бомбы попали мне в правую ногу, перебили бедренную кость и обе кости голени. Привезли в Умань, в госпиталь. Врачи сказали, что ногу надо срочно ампутировать. Я дал согласие на ампутацию.

Но уже лежа на операционном столе, представил себя на костылях, и подумал: нет, так легко не сдамся. И отказался от операции. Подписал бумагу, что если помру, то с врачей спроса не будет. Меня погрузили в санпоезд и повезли в глубокий тыл. Вскоре я оказался в Орске, в госпитале № 3640. Пролежал там с весны до ноября 1944 года. В конце осени меня выписали из госпиталя и дали направление в Москву в полк офицерского резерва бронетанковых войск, располагавшийся в районе метро «Сокол». И когда у меня в этом резерве в первый же день украли шинель, я взмолился: «Боженька! Дай быстрее на фронт попасть! Там хоть людей порядочных больше!». В начале декабря я прибыл в 3-ю танковую армию и получил назначение на должность командира 1-й роты 1-го батальона 52-й гвардейской танковой бригады. На знамени бригады было 5 орденов.

Г.К. – Как Вас встретили в новой части?

И.М. – Очень душевно и уважительно. Понимаете, в чем тут дело... К 45-му году на передовой фактически не осталось спецов кадровой довоенной выучки, обладавших большим боевым опытом. И когда я прибыл в бригаду, все быстро узнали, что к ним пришел профессионал, опытный боец старой закалки, начинавший воевать еще в польском походе и в финскую кампанию.

На таких, как я, смотрели, открыв рот, и показывали пальцем. Понимаете, к тому времени почти все кадровики погибли в боях, а редкие счастливчики, выжившие в мясорубке первых лет войны, служили в штабах и во вспомогательных подразделениях. Их старались уже сберечь, да и сами они войны и лиха нахлебались уже досыта. И когда такой «профи», умелый и опытный, прошедший воду, огонь и медные трубы, 5 раз горевший в танках, появлялся в передовом батальоне, то отношение к нему было весьма почтительным.

Маленький пример. Из 12 офицеров роты только командир 1-го взвода сибиряк Иван Русаков и командир второго взвода лейтенант Аркадий Васильев находились на фронте больше года. Все остальные офицеры были недавними выпускниками танковых училищ. А боевая подготовка таких «выпускников» не дотягивала до фронтовых критериев и требований. Помню, пришли как-то на пополнение 5-7 таких молоденьких лейтенантиков в батальон, их раскидали по экипажам. Проходит всего лишь неделя-другая, и они все уже сгорели в танках. Каждую свободную минуту я вдалбливал в головы ротной молодежи премудрости танкового боя, и очень надеюсь, что мне это удалось. Самые малые потери в бригаде в 1945 году понесла именно моя рота, которая успешно прошла даже весь ад городских боев в Берлине. Я учил своих ребят, как надо сражаться, побеждать и выживать.

Г.К. – Вы на войне 6 раз ранены, несколько раз горели в танках и несколько раз выбирались из подбитых и подорвавшихся на минах танках. Уже осенью 1943 года Вы могли бы уйти на гражданку по инвалидности, но Вы все время рвались назад на фронт, возвращались на передовую, всегда в 1-ю роту 1-го батальона, которая по традиции была во всех танковых бригадах ударной, и именно 1-я рота всегда была впереди в ГПЗ (головной походной заставе). Неужели Вы действительно не боялись погибнуть?

И.М. - Не надо делать из меня героя или «суперпатриота». Я вам сейчас объясню свое отношение к подобному вопросу. Отвечу предельно честно. Возвращаясь на фронт, я всегда надеялся, что выживу. Я не верил в приметы и суеверия. Я не верил искренне в Бога, хоть в нашей семье и отмечали все религиозные праздники. Даже в самых тяжелых боях старался не вспоминать имя Господне всуе, и первый раз на войне перекрестился, когда мой танк уже в Берлине переправился через Тельтов-канал, и в ту минуту я сказал вслух: «Я в Берлине!».

Я верил в свою судьбу. Был убежден, что знания и опыт заранее определяют, кто победит в танковой схватке. А опыта мне было не занимать… Никогда не боялся смерти, знал: чему быть, того не миновать. Не считал про себя, а сколько раз меня уже подбивали, и не думал об этом… Я относился к войне как к своей работе, как к своему ремеслу; меня никогда не мучили «книжные» вопросы - «Кто виноват?» или «Что делать?».

Пусть то, что сейчас я скажу, возможно, и прозвучит для вас с долей бахвальства, но я могу о себе заявить с гордостью: я был на войне профессионалом. Не каким-то Терминатором киношным, а конкретно - грамотным специалистом по ведению танкового боя. Опыт меня к этому обязывал. Я никогда не занимался подсчетами, сколько танков я подбил, сжег, и сколько немцев на тот свет отправил. Я и так знал, что за моей спиной уже есть – моими руками созданное - солидное кладбище для солдат, танков и другой техники противника, но такой хреновиной, как разбираться после боя, кто сколько подбил, тоже брезговал.

Это война или соцсоревнование? За каждый уничтоженный немецкий танк кто-то из наших товарищей платил своей жизнью. Так чем тут кичиться?.. У меня, например, из всего, что я на войне уничтожил, есть «два особо любимых мной немецких танка», но мне и в голову не приходило рисовать звездочки за каждый подбитый танк на стволе своего танкового орудия, как это иногда делали другие. Я на станции Барут с двумя танками роты уничтожил почти десяток немецких танков, прямо на платформах. Так что мне после этого звезды надо было на корму танка наносить? Ствола бы уже не хватило, хоть он у Т-34 довольно длинный.

Никогда не ждал ни от кого наград, похвал, подачек, восторженных отзывов, благодарностей, никогда не был «любимцем штаба» или «пай-мальчиком». А просто воевал, делал свою работу по высшему разряду. Уничтожал фашистских захватчиков, врагов моей Родины. За 7 лет, проведенных в танке, ты чувствуешь его как живого человека: танк становится частью тебя, а ты становишься частью танка.

Есть еще один нюанс. У меня выработалось хорошее чутье на опасность, на засады. И обладание подобным качеством тоже придавало мне уверенности, что выживу всем смертям назло, ну а если нет, то хоть отдам свою жизнь в бою не зря. Не обессудьте, если я сейчас слишком высокопарно выразился, но ответил вам от чистого сердца.

Г.К. – Но, например, 26 апреля 1945 года в Берлине Вас ранило, а 29 апреля 1945 года Вы сбежали из санбата и вернулись в роту, продолжив участвовать в берлинских боях.

И.М. – У меня почти не было таких мыслей: мол, раз я войну в 41-м начинал, так непременно должен первым до рейхстага дойти. Просто я знал, что нужен сейчас своим ребятам, своей роте, и от меня тоже зависит, уцелеют ли они на берлинских улицах или их всех там сожгут. Я мог бы еще 16 апреля 1945 года выйти из боя. 60 танков бригады переправлялись через Нейсе, из района Бунцлау.

На глазах у командарма Рыбалко, в считанных метрах от переправы, мой танк подорвался на мине. Рыбалко стоял на переправе вместе с группой комбригов в 100 метрах от места подрыва. Я вылез из танка, вроде целый, но контузило здорово. Подбегает ко мне какой-то капитан и приказывает: «Немедленно к командарму!». Слегка пошатываясь, подошел, откозырял Рыбалке. Он спросил: «Кто командир танка?» - « Я, командир роты, старший лейтенант Маслов!» - «Давай, Маслов, пересаживайся на другой танк. Мне ротные командиры в Берлине нужны», - сказал мне Рыбалко. Сел в танк № 217. Помню свой экипаж, с которым вместе заканчивал войну в Берлине. Радист Тюрин. В Берлине он был ранен, вместо него ко мне пришел Максим Росляков, который после войны стал кадровым офицером.

Командир орудия Иван Мовчан погиб… Механик-водитель - Михаил Лапин. Ваня Мовчан в Берлине сильно переживал, нервничал. Сидел с поникшей головой, предчувствуя свою смерть. Он сам «похоронил» себя заранее… Его убило 28 апреля. Я сбежал из санбата, вернулся к экипажу, а Вани уже нет…

Через несколько месяцев, когда мы уже находились в Чехословакии, возле нас остановился эшелон, увозящий на Родину бывших «ост-рабочих», угнанных в Германию с оккупированных немцами территорий. К нам подошла молодая женщина из репатриируемых и спросила: «Ребята, вы - танкисты? А может, кто-то из вас знает Ивана Мовчана? Он мне родня». И я рассказал ей, что нет уже в живых танкиста Мовчана. Вот такое печальное «совпадение»…

В Берлине я командовал штурмовой группой: 5 танков, взвод автоматчиков и взвод саперов. Шли медленно вперед, прижимаясь к стенам домов, чтобы хоть один борт уберечь от «фаустников». Кто на середину улицы выезжал, того сразу поджигали. Дошли до большого перекрестка, а из-за углового дома - сплошной огонь. Убийственный. Пехота залегла, а танки под «фаусты» и зенитки я не имел права бездумно пускать. Взял автомат, вылез из танка и пошел на разведку, а потом, вместе с пехотой, полез немцев из здания выкуривать. Первый этаж отбили, а на втором этаже мне пулей прошило ногу насквозь.

Кость не задело. Оттащили меня назад, занесли в какой-то дом, там перевязали. Кто-то из наших сказал, что это - дом, в котором до войны жил фельдмаршал Паулюс. Два дня в санбате отдохнул «на больничном», а потом похромал обратно в роту, без всяких там сентенций - мол, не дай Бог погибнуть в логове врага, за мгновение до Победы. И не было у меня никакой жалости к себе, или страха смерти. И когда нас кинули из Берлина на Прагу, я пошел головным танком в бригаде. Первым в ГПЗ должен был идти ГСС старший лейтенант Крайнов. Но я видел, что Крайнов нервничает, понимал, что тяжело ему на смертельный риск идти, уже после Берлина, и вызвался пойти вместо него.

А наш бросок к Праге не был бескровной прогулкой. Все дороги были минированы, немцы постоянно нас долбили со всех сторон. Но судьбе было угодно, чтобы я уцелел в майские дни 1945 года.

Г.К. – О захвате станции Барут в пригороде Берлина написано во многих мемуарах, включая воспоминания маршала Жукова. Но станцию брали непосредственно Вы с танками из Вашей роты. Что там произошло?

И.М. - Я не «брал» станцию, я просто первый со своей ГПЗ на нее ворвался и устроил там немцам изумительный концерт по заявкам. Тремя танками я бы такую большую станцию не удержал, да мне и не давали такого приказа. Это был прорыв в районе Цоссенского укрепрайона, 20 апреля 1945 года. До этого мы прошли почти без боя километров 30.

На станцию заехали, смотрим, справа от нас останавливается эшелон. Я подумал: наверное, наши… И вдруг до меня дошло: какие, к черту, наши, тут же рельсы другие, не как у нас... Развернули башни и врезали по эшелону. В вагонах - пехота. Долго их крошили, убили очень много немцев. Сколько мы там немцев положили… Будто сама смерть с косой прошла. Сотни трупов… Рядом на платформах стояли 8 новых немецких танков. Их - тоже в капусту. Вроде все вокруг уничтожили. И моя ГПЗ двинулась дальше. Но немцы позже смогли организовать оборону станции, и ее окончательно брали силами двух бригад, нашей 52-й гвардейской ТБр и 53-й гвардейской ТБр генерала Архипова. Там еще пару часов шел тяжелый бой.

Г.К. – Почему за Барут Вам не дали звания Героя Советского Союза?

И.М. – А почему вы мне этот вопрос вообще задали? Откуда я могу точно знать, «почему не дали»?.. Сначала сказали, что как минимум 5 человек из моей роты, включая меня, обязательно получат звезды Героев, конкретно за бой на станции Барут и за дальнейшие городские бои в Берлине. Мол, наградные листы уже оформлены и посланы на утверждение к Рыбалко. А потом на эту тему никто больше ничего не говорил. Нам вообще никогда не сообщали, кто к какой награде представлен и какова дальнейшая судьба наградных реляций. За Берлин мне вручили орден Александра Невского; как говорится, и на том спасибо… А могли бы и вообще «забыть», как нередко бывало.

Лет через 30 после войны была встреча ветеранов 3-й танковой армии в Гродно. Цветы, пионеры, собрание в актовом зале, все как заведено и положено в те годы. Вдруг кто-то из ветеранов из другого танкового корпуса поднимается с места и спрашивает у нашего комбрига Людвига Куриста: «А за что Вас удостоили звания Героя?». Комбриг замялся, бедный, не знает, что в ответ промычать - ведь в зале полно танкистов из его бригады сидит, сбрехать не получится. Наступила пауза.

Я встал и сказал: «Курист не знает, за что он получил звание Героя, так же, как танкисты моей роты не знают, а почему они этого звания не получили». Я не считаю, что поступил жестоко. А то привыкли начальники на крови простых танкистов себе карьеру делать и грудь орденами обвешивать. Надеюсь, хоть в ту минуту Курист о своей совести вспомнил…

Г.К. – А как проявил себя Курист в должности комбрига?

И.М. – Не так просто ответить на этот вопрос, поскольку мне есть с кем сравнивать… Подполковник Курист, эстонец из Ленинграда, но выросший на Урале, был неплохой штабник и организатор, но как танковый командир он был «среднестатистическим». Всю войну он провел на должностях комбрига. Есть поступки, которые ему можно поставить в заслугу, но общее впечатление – звезд с неба не хватал, но на грудь звезду Героя «словить» сподобился.

Г.К. – Кто из танковых командиров пользовался доброй славой в экипажах?

И.М. – Безусловно, наш командарм Рыбалко, комкор Митрофанов, генерал Новиков, комбриг Драгунский. Маленькая ремарка. Танкисты со стажем неплохо разбирались, кто из командиров чего стоит, и могли дать трезвую оценку действиям своих командиров… Я и так о многом сегодня вынужден умолчать, поверьте мне…

Г.К. – Расскажите о командном составе бригады, об офицерах Вашего батальона.

И.М. – Как я уже сказал, комбриг – Курист Людвиг Иванович. Замполит бригады - Лесной Михаил Лукьянович, ничем мне особо не запомнился. Зампотех бригады по фамилии Дикий был родом из Харькова и оставил о себе очень хорошее впечатление. Свое дело он знал отлично. Зампотылу у нас был майор Пивоваров Александр Григорьевич. К нему претензий нет: мы всегда были сыты, одеты, и всем обеспечены сполна.

Начальником службы ГСМ у нас был Егоров, прекрасный парень и умница. Начальником штаба бригады был подполковник Гольдберг, а после его гибели в конце января 1945 года на эту должность пришел Василий Иванович Баронцев, очень приятный и культурный человек. Замом по строевой был майор Баутин, убит в Берлине.

Запомнились еще из штабных офицеров заместитель начальника политотдела Скопинцев и капитан Сергей Аргеландер, ветеран бригады, состоявший при комбриге в качестве офицера связи и для особых поручений. Мы с ним много общались в Харькове после войны.

Мотострелковым батальоном командовал майор Кузьмин, пожилой и солидный. Танковыми батальонами командовали Голомидов, харьковчанин с четырьмя орденами БКЗ на груди, и Шапаров, но я их плохо запомнил. А моим 1-м батальоном командовал Степан Гусев, родом откуда-то с Севера, по-русски говорил с каким-то непонятным акцентом. Его командирские качества, скажем мягко, оставляли желать лучшего, и комбриг мечтал от него избавиться. Весной 45-го комбриг «сплавил» его на отдых во фронтовой санаторий, а назад потом в бригаду не принял.

На его место был назначен Ваня Соболев, умный и смелый офицер, родом из Белоруссии. Был у нас еще хороший, толковый парень, заместитель комбата. Погиб он глупо в самом конце войны. Начальником штаба батальона был Иван Кузьмич Пех, а замполитом у нас был капитаном Дроботов. Редкий был политрук, смелый, грамотный. И человек, душевный и порядочный.

Г.К. – Кроме Дроботова, хороших политруков на войне не довелось встретить?

И.М. - Да вот почему-то не везло мне на комиссаров. Часто был с ними в конфликте. Возможно тому причиной - и мой прямолинейный характер. Всегда говорил людям в лицо все, что о них думаю: «дипломат» из меня никудышный, «хвостом вилять» перед комиссарами жизнь так и не научила. Помню своего политрука роты во время службы в Иране. Полуграмотный человек по фамилии Бердников. Ни на один наш вопрос толком ничего ответить не мог. Так кто бы такого политрука уважал?

Сам я в партию вступал за час перед боем, под Сталинградом. Но я и без партийных агитаторов знал, за что я воюю, и всегда верил в нашу Победу. Даже в самые страшные дни в 1942 году. Верил!

Там же, зимой, произошел один эпизод с замполитом батальона. В районе села Покровское комбат поставил мой взвод в заслон. Появляется комиссар и отдает мне приказание: «Поменяй позицию, переставь танки». Отвечаю ему: «Без приказа комбата свои танки из заслона не отведу!». Он начал меня материть, угрожать, достал пистолет из кобуры и на меня его направил. Я с башни спрыгнул, с маленьким ломиком в руке, и этой железякой огрел комиссара по кисти руки. Пистолет упал на снег. Я забрал его оружие и сказал: «Вали отсюда на…, дорогой ты мой товарищ политрук». Он побежал жаловаться комбату Данилову. Майор Данилов лично пришел ко мне забирать «комиссарский» пистолет и сказал: «Молодец, Маслов. Правильно все сделал».

Прислали как-то нового замполита. Появляется во время затишья: «Маслов, мы хотим тебя к ордену представить». - «Не за ордена воюю». - «Ну так сиди без награды». - «Вы, товарищ комиссар, главное, себе не забудьте очередной орденок на грудь прицепить». - «Ты, Маслов, за меня шибко не переживай». А что за него переживать? Он получил свой орден, а мне дали, как бы «в насмешку», медаль «За боевые заслуги». Напрашивается вопрос: кто из нас двоих ходил в атаки и горел в танке, а кто в теплой штабной хате лозунги выкрикивал? Судя по врученным наградам, комиссар воевал, а я на гармошке в тылу поигрывал… «Справедливо».

Или вот случай под Харьковом. Мы воевали в Двухречном районе, возле совхоза № 10. Один молодой лейтенант выскочил целым из подбитого танка, и его, чтобы малость оклемался от пережитого, перевели в тыл батальона. Все равно на тот момент «безлошадных» танкистов было намного больше, чем «свободных вакансий» в экипажах. То ли померещилось лейтенанту, то ли нервы у него сдали, но вдруг он начал кричать: «Немцы! Танки!». Началась паника. Тут появляется наш комиссар и начинает «борьбу с паникерами». Отдает приказ комендантскому взводу под командованием пожилого мужика Воробьева расстрелять лейтенанта-танкиста. И ведь расстреляли… Ни за хрен собачий. Просто так. Для наглядности. И не особист приказ отдал, а наш замполит…

Так что вы от меня хотите, как я должен к ним после этого случая относиться? Я и без кнута от комиссаров-соглядатаев спокойно воевал. Любил свою Родину, и жизни ради нее не жалел.

Г.К. – В вашей бригаде пытались каким-нибудь образом сохранить в живых боевых танкистов, ветеранов бригады?

И.М. – Не могу ответить точно. И да, и нет… Опытные люди очень нужны в бою. В соседнем батальоне был экипаж Куперштейна-Грабского, полностью составленный из Героев Советского Союза, получивших это звание за Киев, еще осенью 1943 года. Так мне кажется, что они этим экипажем до конца войны все вместе и довоевали. У нас, например, был Герой Советского Союза механик-водитель танка Мацак. Чтобы дать ему хоть какую-то возможность выжить, его приказом перевели водителем на ремонтную «летучку».

Г.К. – Перед атакой танкисты пили?

И.М. – В моей роте - нет. Я это запрещал и за этим строго следил. Слишком много народу по пьянке, по-глупому погибло на моих глазах. Пьяный человек не может успешно вести танковый бой, а если еще и экипаж неопытный, то их поджигали моментально.

Я вам уже рассказал случай под Владиславовкой в Крыму в начале 1942 года. Чем не пример? Я уже лежал в госпитале, в Кисловодске, как мне сообщили о гибели моего механика-водителя Вани Михайленко. Совсем мальчишка, ему еще и 17 лет от роду не было. Доброволец, сам из Смоленской области. Его послали эвакуировать с поля боя подбитый танк. Он выпил для храбрости. Даже до танка не дошел. Убило его… С тех пор я возненавидел тех, кто пил перед атакой. Если у кого-то поджилки трясутся перед схваткой, так иди, сволочь, и тихо застрелись в сторонке, а не водкой себя разогревай... Я все понимаю, можно было выпить на переформировке, на отдыхе, но перед боем…

Г.К.- Каким было отношение к гражданским немцам в Германии?

И.М. – В нашей бригаде никаких эксцессов с гражданскими немцами не было. По крайней мере, я о подобном не слышал. Отношение к немцам было корректным. Как сейчас, вижу поле боя на берлинской улице. Перед нами бегут гражданские люди, вижу среди них женщину с ребенком. Сразу дал приказ: «Не стрелять!». Наши танки стоят и молчат, а немцы продолжают вести огонь вдоль улицы, не разбирая, где наступает «рус Иван», а где бежит его родная фрау…

1 мая 1945 года бой стал затихать. Остановился возле большого бомбоубежища, поделенного на отсеки. Взяли автоматы, спустился с переводчиком вниз. За нами двинулись еще ребята из штурмовой группы. На входе стоит двухметрового роста немец с горстью часов в руках и говорит нам: «Бите! Ур!». Я сразу своим танкистам и сопровождающей нас пехоте отдал команду: «Часы не брать! Немцев не трогать!». И мы пошли дальше в бой.

Г.К. – Вы сказали, что обладали особым чутьем на засады, на возможную опасность. Чем Вы такой феномен можете объяснить?

И.М. – Никакими сверхъестественными, мистическими способностями или даром предвидения я, конечно, не обладал. Предугадать заранее, где притаилась в засаде наша главная проблема – немецкая самоходка, очень трудно. Но чутье на опасность, несомненно, было. И, конечно, опыт выручал и быстрая реакция. И еще одна важная деталь - надо было иметь смелость в «сомнительных ситуациях» послать подальше всех начальников, взять на себя ответственность и действовать согласно своему чутью и интуиции. Приведу пример.

На подступах к Берлину получаю приказ от замкомбата по фамилии Грунин: «Маслов, давай! Вперед! Жми!». Передо мной - болото, есть какие-то проходы, но чувствую, что все впереди заминировано. За болотом - шоссе. Вроде тихо, немцев не видно. Но неспокойно на душе. Всем нутром чувствую, что здесь нас сейчас всех пожгут. Я передал по рации в батальон, что этот приказ выполнять отказываюсь, и вперед, напролом, не пойду. Развернул роту, прошел несколько сотен метров левее, и без потерь вклинился во фланг к немцам. Подбил в борт две «пантеры». На шоссе держали оборону молоденькие немцы, курсанты первого курса военного училища, отряд истребителей танков, «фаустники». Они мою роту с левого фланга не ждали. Всех их подавили и поубивали. А если бы я сунулся в лоб? Что бы от моей роты осталось?

Танковый командир обязан был быть способным на свободный маневр, на импровизации при выполнении боевой задачи, не обращая внимания на окрики штабных начальников. И даже если его действия были основаны только исключительно на интуиции. Я насмотрелся на «лобовиков», тупо шедших вперед, подчиняясь гибельным приказам. И себя гробили, и подчиненных… Потери у нас никто никогда не считал…

Г.К. - Приведите примеры подобной «импровизации».

И.М.- Без проблем. Там же, в Германии, в весеннем наступлении. Прорвались в немецкий тыл. Пехоты с нами не было. Приказ был двигаться только вперед, без малейшего промедления. Вижу перед собой лес и крупное селение, которое не отмечено на карте. Странно. Мне это не понравилось, что-то тут было неправильно.

Надо было принимать решение, что делать дальше. Идти в лоб? Послать танк в разведку боем? Повел своих в объезд, сделали приличный крюк, обошли это селение и с тыла ворвались в него. А там - «законспирированный» немецкий завод по производству фаустпатронов. Охрану частично побили, а часть - сами разбежались.

И, что самое интересное: перед заводом стояли две немецкие батареи зениток и одна пушечная батарея на прямой наводке, как раз на том направлении, с которого мы теоретически должны были появиться, если бы не решились на обход. Немцы не успели развернуть свои орудия, мы их раздавили.

Каждый экипаж всадил в этот завод по 15 снарядов, и когда мы поняли, что эта контора больше никогда не заработает, то с чистой совестью двинулись дальше на запад.

Г.К. - Вы иногда задавали себе вопрос, каким чудом выжили на войне? 2,5 года в танке, проведенных безвылазно конкретно на передовой – срок для танкиста почти фантастический.

И.М.- Везло мне, почти всегда… Сколько машин и экипажей поменять пришлось… 2 мая, когда в Берлине затихли уличные бои, меня переполняло чувство радости и гордости, что я дожил до этих дней, что, может, я один из всего 24-го ТП выжил на войне и дошел до немецкого логова.

А позже я задал себе вопрос: почему я, танкист, уцелел в этой «мясорубке», почему меня судьба сохранила? Долго анализировал все, что со мной произошло за эти годы, и пришел к выводу, что выжить мне позволили следующие факторы. Сейчас я их перечислю. Прозвучит это сухо, как текст с передовицы газеты «Красная Звезда», но так все на самом деле и обстоит.

До войны я занимался исключительно боевой подготовкой, настойчиво учился только тому, что пригодится на войне. Получил хорошую огневую подготовку, умел быстро стрелять на поражение, хорошо читал карту и мог молниеносно рассчитать данные для стрельбы, был ответственным и требовательным по отношению к себе и к подчиненным. Да плюс к тому - везение. Только благодаря этому и выжил.

Г.К. – Я много встречался с танкистами. И, по моему мнению, Вы полностью подходите под определение «идеальный танковый командир». Почему Вы не остались после войны в армии?

И.М. – Я хотел служить дальше. Мне, даже невзирая на мое неполное среднее образование, сразу после войны предложили поступать в бронетанковую академию. Экзаменов я не боялся, успел бы подготовиться по «форсированному методу». Но я понимал, что после 6 ранений у меня нет никаких шансов пройти медицинскую комиссию при поступлении в академию. У нас несколько ребят из корпуса уже пробовали поступать туда, но их срезали на медкомиссии, так и не допустив к экзаменам.

Я продолжал служить в танковых частях. Но сразу после войны стали резко меняться армейские правила хорошего тона и постепенно исчезали привычные простые фронтовые отношения между людьми. Появились «у руля» вальяжные «тыловые барины» в полковничьих погонах, перед которыми мне не хотелось фальшиво улыбаться, прогибаться и рассыпаться в комплиментах. Характер, понимаешь…

Что я умел после войны? Командовать ротой и батальоном, да хорошо и безжалостно убивать врага. А мне хотелось учиться, чего-то еще достичь и узнать в жизни, я хотел развиваться как личность.

И я решил демобилизоваться. Ушел на гражданку. После войны закончил два института, получил два высших образования и даже, «на десерт», закончил Высшие экономические курсы при Харьковском Государственном университете.

Но фронтовая командирская закалка мне очень пригодилась в мирной жизни. Долгие годы я работал заместителем директора мелькомбината, а позже - директором комбината хлебопродуктов. В моем подчинении было свыше 1500 человек. И умение руководить людьми, понимать их чаяния и находить общий язык с рабочими во многом я приобрел еще в армии.

Г.К. – Война часто вспоминается?

И.М. - В последние годы - особенно. Вспоминаю своих товарищей, погибших на войне. Вспоминаю тех, кто покинул этот мир в последние годы. Наше поколение уже постепенно уходит. Нас так мало уже осталось… И вспоминая войну, я часто спрашиваю себя: а все ли я правильно на войне делал, чиста ли моя совесть и не придется ли моим внукам за меня краснеть? И снова прокручиваю в памяти многие боевые эпизоды. И понимаю одно: я честно сделал все что мог, все, что было в моих силах, чтобы приблизить нашу Победу.

Интервью и лит. обработка - Г.Койфман