Нелегитимная власть превращает экстремистов в героев

Их действия неизбежно будут получать моральное оправдание общества

Их действия неизбежно будут получать моральное оправдание общества

Госдума занялась вопросами содержания заключенных «экстремистов» - то есть отбывающих наказание по статьям, карающим за экстремистскую деятельность. Их теперь будут вывозить на отбывание в другие регионы, и концентрировать в особых местах заключения.

Сами  эти установки можно  анализировать особо: например, большой вопрос, к чему приведет отдельное содержание этой категории. В частности, один из будущих возможных трендов – это превращение подобных мест в классические «тюремные университеты» - места совершенствования навыков соответствующей деятельности, обмена опытом и  установления на будущее необходимых связей и знакомств. Хотя, возможно, власть надеется на то, что одновременно новые «политические» лишатся возможности вести пропаганду в свою пользу среди общеуголовных заключенных, которые в сегодняшних условиях часто обречены становиться «социально-близким элементом» для всех «униженных и оскорбленных» современной России. И не смогут пользоваться их сочувствием и конспиративными связями.

Важнее другое: если вопрос о том, как содержать «политических», становится особым вопросом, требующим особых мер по размещению и «концентрации», значит, они превращаются в современной России не в экзотику, а в особую и значимую (и относительно  многочисленную) категорию. То есть явление экстремизма пока не слишком явно – но расширяется в социально-политическом пространстве России.

По-своему это было предсказуемо: приняв, в свое время, расширительную трактовку «экстремизма», т.е. включив в него практически все, что могло выйти за рамки тех правил, по которым власть обречена была выигрывать, власть не пресекла эти действия, а расширила число относимых к ним и принимающих на себя эту идентификацию.

Юридическое оружие власти – запреты тех или иных видов политической деятельности. Если власть легитимна – таких запретов мало. Если нелегитимна – много. Это вытекает из самой природы легитимности: по сути своей она есть согласие на подчинение данной власти, базирующееся на тех или иных достаточно разнообразных основаниях. Соответственно, при высокой степени легитимности враждебная власти политическая деятельность не представляет для нее особой угрозы, ее нет смысла запрещать, поскольку она не находит поддержки у значимых социальных массивов. Одновременно сам запрет оказывается неким дополнительным поощрительным стимулом для такой деятельности. Кроме того, что он придает ей определенный романтический облик, он сам является свидетельством опасений власти, признанием властью своей известной слабости в глазах общества.

Эти достаточно общие положения вполне применимы к вопросу об экстремизме, принявшим характер «Закона об оскорблении величества».

Сам по себе экстремизм означает всего лишь приверженность крайним взглядам и методам. Как только власть делает попытку определить и запретить «крайности», она оставляет огромное поле толкований, поскольку определение «крайности» возможно лишь относительно субъективно, в зависимости от того, кто признает себя «не крайностью». Объективно политической «крайностью» можно признать использование запрещенных законом действий и методов ведения политической борьбы либо призыв к таковым. С этой точки зрения, запрет экстремистской деятельности – это всего лишь запрет запрещенной деятельности или призыва к запрещенной деятельности. То есть (в собственном смысле слова) подобный запрет – пустая тавтология.

Либо это некий эвфемизм, в респектабельной форме позволяющий юридически дискредитировать действия, признаваемые властью опасными для себя. То есть: есть некие действия, которых власть боится, чувствует в обычной практике себя перед ними бессильной и стремится их запретить, но, поскольку не может юридически обосновать запрет именно таких действий, вынуждена обосновывать их запрет тем, что они являются «экстремистскими». Т.е. используется некое страшное слово, чтобы запретить то, что власть признает для себя страшным – и пытается свой страх передать всему обществу.

Объявив о запрете запрещенного, власть лишь объявила эти действия не просто запрещенными, а особо запрещенными: то есть в скрытом виде ввела разделение преступников и преступлений на обычные и «политические». Но вместо того, чтобы сделать такие преступления особо осуждаемыми в глазах общества, власть, наоборот, создает вид преступлений «морально прощаемых». Функционально – это полная бессмыслица. Если мы имеем дело с высокой легитимностью, если общество уважает власть и ей доверяет, подобные преступления обществом будут отвергаться как таковые, представляя опасность в собственных рамках, они не представляют опасность в системном плане: преступление против представителя уважаемой власти лишь повышает авторитет последнего, равно как и авторитет самой власти. Если перед нами власть с низкой легитимностью, если общество власть не уважает, такие преступления неизбежно будут получать моральное оправдание общества, а экстремисты из политических хулиганов превращаться в народных героев.

И самое интересное, что нынешняя юридическая трактовка экстремизма на деле описывает действия, крайне плохо фиксируемые и доказываемые, и, что важнее, легко обходимые. Создавая эвфемизм, позволяющий запрещать и осуждать противников власти просто за то, что они являются ее противниками, власть создает эвфемизм, позволяющий прикрывать легальную форму любому нелегальному призыву.

Можно сказать: «Наша власть преступна и заслуживает одного: чтобы все  ее представители висели на фонарях по периметру Садового Кольца» - и это будет, конечно, экстремизм. Но этот экстремизм, на деле, мало политически эффективен, поскольку у обычного человека он будет вызывать некое естественное отторжение.

Но власть дает возможность вместо этого сказать: «Наша власть… Как бы это сказать помягче, чтобы не объявили экстремистом… Я, думаю, вы и сами все понимаете… Что тут говорить, тут действовать нужно…». Всем все становится понятно, причем у обычного человека вместо отторжения на радикализм рождается скрытое восхищение: «Вот как здорово! Пусть теперь что-нибудь докажут! А что нужно делать – я все понял!»

Самые радикальные призывы из политического хулиганства становятся изящным словесным упражнением, вызывающим восторг любителей игры словами на грани фола – то есть, в первую очередь, у интеллигенции, начинающей эзоповым языком транслировать в общество презрение к власти и ее неприятие.

Вместо того чтобы сказать: «Лишь взяв в руки оружие, мы заставим власть считаться с общественным мнением!», - что без труда квалифицируется как экстремизм, можно сказать: «Вы хотите знать, как добиться того, чтобы власть с обществом считалась? Читайте учебники истории. Кстати, вспомнился один эпизод: когда в 45-м году народ в Италии сверг диктатуру Муссолини, восставшие повесили его вместе с любовницей на площади вверх ногами. Самое интересное, что их никто не судил за экстремизм».

Примеров можно привести множество, но практика вялых авторитарных режимов давно продемонстрировала, что запреты «оскорбления величества» лишь поощряют развитие языковых форм, делающих издевательство над властью не подпадающим ни под действие цензуры, ни под действие самих этих запретов.

Та практика современной российской власти, которая проявилась в последние годы, выталкивает акторов из легального пространства, одновременно вводя санкции за «нелегальную», то есть экстремистскую деятельность. Это создает ситуацию, когда сама легальная политическая деятельность становится не статусной, заведомо воспринимается как сервильная, допущенная неуважаемой властью, а потому – неуважаемая. То, что нынешняя власть авторитетом в обществе не пользуется и держится исключительно на высоком личном доверии общества  к Путину – вполне очевидно.

Но запреты неуважаемой власти – неуважаемы по определению. А когда они дополняются нереализуемыми санкциями за это неуважение, власть становится смешной, запускается механизм поощрения издевательства  над ней и ее нарастающей дискредитации. Для того чтобы сделать их реализуемыми – надо иметь не ФСБ, а НКВД. Но НКВД-то было сильно именно массовой поддержкой обществом власти. Значит, иметь его тоже невозможно.

Отсутствие запретов на «оскорбление величества» в 90-е годы было клапаном сброса недовольства властью. Теперь клапан закрывается. Власть сначала сделала почти невозможным создание новых партий, затем запретила проведение референдумов, затем прекратила возможность избрания в парламент помимо партийных списков, затем запретила включение в эти списки членов других партий, затем исключила возможность голосования «против всех», теперь запрещает существующим партиям критиковать власть.

Осталось сделать неучастие в выборах административно (или уголовно) наказуемым, - и возникнет идиллическая картина: все обязаны ходить на выборы, никто не смеет критиковать власть, за последнее партии снимаются с выборов, и голосовать можно только за допущенные к выборам партии, то есть за партии, заведомо лояльные власти. Ругать власть нельзя, но показывать ей фигу в кармане – поощряется общественным мнением и властью не наказывается. А поскольку невозможно ввести запрет на дырки в карманах, то показывать фигу через дырявый карман – тоже разрешено. Остается ввести санкции на дырявые карманы, но ведь власть от этого будет лишь больше превращаться в коллективного клоуна.

И на деле антиэкстремистское законодательство, родившее, похоже, уже достаточно большую категорию новых политических заключенных, оказывается лишь дополнительным шагом в повышении системной неустойчивости власти, делает ее более оторванной от общественных настроений и более хрупкой, превращает ее в объект нескрываемых насмешек и издевательств со стороны общества, причем последние обречены становится признаком хорошего тона.

Но власть с удивительной административной тупостью делает все, чтобы собственную устойчивость в перспективе понизить.

Если власти казалось, что само имя «экстремист» окажется морально осуждаемым, то она предсказуемо ошиблась: потому что оно, скорее, стало наполняться неким иным смыслом – близким смыслу «не смирившийся», «борец». Осталось только дождаться, когда его в обществе начнут произносить и понимать как «подпольщик» и «революционер». И в традиционно  русском восприятии «народный заступник»: «Ох, завод ты мой завод, желтоглазина! Время нового зовет Стеньку Разина!» И далее: «И бурчало у трущоб в утробе, покрывая детвориный плачик:  - Под работу, под винтовку ль,  на - ладони обе! Приходи, заступник и расплатчик!»