«Неспособность к разговору», или Cтатус публичной сферы в информационном обществе: Х. Арендт и Ю. Хабермас
Т. В. ЧерепановаМетафора Г. Г. Гадамера «неспособность к разговору», которой он описал состояние дискуссионных жанров в медийном пространстве, в нашем понимании наиболее точно демонстрирует проблему противопоставления общественного диалога монологу или полилогу. Трансформация социальной реальности в современных условиях характеризуется принципиальными изменениями в публичной сфере, формирование которой являлось ведущим достижением либерально-ориентированного индустриального общества. Именно поэтому актуальным представляется изучение сложившихся подходов к пониманию специфики публичной сферы в западной философии конца XX в.
Определение информации, которое, как правило, используют в дискурсе об информационном обществе, восходит к известной работе Т. Розака «Культ информации» [15], где автор представляет информацию как то, что может быть закодировано для передачи любым способом от источника тому, кто должен получить, вне зависимости от смысла. Таким образом, можно говорить, что информация измеряется количественно, при этом описываются и количество символов, и скорость передачи, и многообразие информационных потоков. Такой подход позволяет говорить об информационном обществе как об «информационном» исключительно формально, как об обществе, в котором происходят социальные трансформации вследствие технологической революции в области объема, качества, количества и скорости передачи информации. Здесь возможны также два основных направления: первое предполагает, что социальный хронотоп рассматривается в аспекте распространения цифровых сетей; второе направление предполагает иной критерий отличия информационного общества от других форм социальности — многообразие информационных потоков и расширение медийного пространства. Предмет нашего исследования актуализирует соответственно второе направление, и именно в этом ракурсе мы будем рассматривать информационное общество.
Термин «медийное пространство» не является до конца определенным. Очевидно, что «медийное пространство» включается в категориальный комплекс, формирующийся в процессе анализа динамично развивающегося информационного общества. «Пространство» при этом не измеряется метрически и даже не является в полной мере локальным топосом. Этот термин возникает как ответ на потребность описания нового типа социальных взаимодействий. В то же время, выступая в качестве инструмента описания социальности в условиях информационного общества, медийное пространство само по себе является социальным пространством, в котором происходит подвижное группообразование. В этом контексте публичная сфера, развиваясь в рамках медийного пространства, представляет собой условно выделенное сообщество, в котором продуцируется некий дискурс как результат рефлексии по поводу актуальных и социально значимых событий.
Публичная сфера — идеал, во имя которого всегда будет возможна критика существующей власти, массовой культуры, потребительских идеалов, пассивной общественности и, что особенно актуально на сегодняшний день, деятельности средств массовой информации. Однако большинство аналитиков, занимающихся исследованиями информационного общества, хоть и склонны признавать заметное расширение медийного пространства и увеличение объема циркулирующей информации, относятся пессимистично к концепции публичной сферы в современном медийном пространстве. Они отмечают низкое качество информации, превращение ее в развлечение и товар. Повсеместное использование пиар-технологий и ориентация на массового потребителя приводят к сужению поля публичной дискуссии: «многие изменения в сфере информации создали потенциальную угрозу для публичной сферы и существенно расширили возможности манипуляции информацией. Сюда нужно отнести превращение знания в товар, нападки на общественные институты, упор на убеждение, а не обсуждение, эскалацию СМИ, ориентированных на рекламу и пр.» [11, 270].
Как отмечает Ф. Уэбстер, «плохо это или хорошо, но начиная с конца 1960-х гг. расслоение аудитории становится заметным, и сейчас без сильной натяжки уже невозможно говорить о “широких кругах общественности”. В вещании это приводит к неуверенности и колебаниям (к кому, в самом деле, обращается общественное вещание, существует ли сам объект?). Оно становится все более уязвимым для критики» [Там же, 233].
Разработанная Ю. Хабермасом идея «Öffentlichkeit» (нем. публичность) получила выражение в различных теориях открытой общественной коммуникации, где понятия «публичное пространство», «публичность» и, наконец, наиболее распространенное «публичная сфера» стали означать возможность существования либерального по своей сути и виртуального по форме пространства, в котором общественное мнение формируется в процессе активной дискуссионной деятельности, а не посредством простого подсчета голосов и проявляется в оценочно-критичной функции. Такая функция, если следовать концепциям Х. Арендт и Ю. Хабермаса, априорно присуща человеческому сообществу и есть форма коллективной рефлексии.
Ю. Хабермас связывает функционирование публичного пространства исключительно с печатными изданиями; соответственно участниками общественно-значимой интеллектуальной дискуссии становятся те, кто пишут, и те, кто читают, а главной целью их общения становится интерпретация. Проблема публичной сферы поднимается классиком теории коммуникативного действия Ю. Хабермасом в связи с попыткой описать условия свободной от принуждения коммуникации. Актуализируя проблемы коммуникации, Хабермас в связи с анализом процессов формирования демократического общественного мнения ставит вопрос об условиях публичной информации и отвечает на него, описывая историю публичной сферы как некого культурного феномена, который возникает на ниве политического расцвета либерализма и, вероятнее всего, исчезает или, точнее, становится фантомом в конце XIX в.
Ю. Хабермас полагает, что в XVIII в. динамика развития капитализма, потребность в социальной идентификации вновь складывающегося класса предпринимателей привели к осознанию необходимости всячески поддерживать свободу слова. Культурной демонстрацией этой свободы, непосредственно отражающей свободу рыночных отношений и парламентские реформы, стало динамично развивающееся обсуждение в прессе и парламентских дебатах предполагаемых реформ. Именно в этот период, собственно говоря, проявляется четкая специфика публичной сферы: относительная дешевизна изданий, документализм требовали от общества непосредственного участия в принятии социально значимых решений, постоянного обсуждения возможных социальных перемен и происходящих политических событий. Иначе говоря, публичная сфера уже не объединяла избранный круг интеллектуалов и политически активных граждан, а как бы охватывала в своих амбициях неописываемую количественно и структурно социальную общность.
Наличие политических дебатов в прессе указывало и читателю-гражданину, и читателю-законотворцу на то, что в процессе социальной рефлексии по поводу грядущих или случившихся перемен участвует так называемое демократическое большинство. В какой мере это большинство было «большим», измерить не представлялось возможным, но уже тогда начал складываться определенный и сохраняющийся в современной системе медиа показатель актуальности — тираж. Ведь социально-политическая критика всегда оказывается востребованной. Уже на этом этапе, как отмечает Ю. Хабермас, именно в угоду публике в относительно свободной прессе «искусство светской беседы превратилось в критику, острословие — в аргументы» [13, 31].
Важным условием для размещения материала в прессе вместе с тем оставался основной просветительский критерий — истина. Но при этом предполагалось, что после публикации истина даже без каких-либо дополнительных комментариев получит всеобщее признание, т. е. истина совершенно в духе Р. Декарта должна была быть само-очевидна. Именно поэтому даже сомнительные суждения могли случайным образом соседствовать с тем, что и так «всем ясно». Столкновение мнений реализовывало главную свободу — свободу слова. Понятая таким образом свобода слова во многом наследует традиции понимания сущности и ценности рационального мышления. «Как производители, так и потребители общественного мнения понимаются при этом как существа в первую очередь познающие и способные к рациональной оценке достоверности и истинности любых суждений» [5].
Можно говорить о том, что уже на этом этапе публичная сфера оказывается некой «виртуальной общностью, идентичность которой складывается с ростом печатных изданий и образована общностью тех, кто читает, пишет и интерпретирует» [10]. В силу того что государство этого периода в значительной степени соответствовало прежнему аристократическому укладу, борьба прессы за независимость и стремление сделать обсуждение предельно публичным всячески поддерживались и декларировались представителями класса буржуазии. Во многом так сложилось непременное подчеркивание прессой своей независимости от государства и даже оппозиционности власти. В этих условиях стала возможна политическая оппозиция, которая постоянно актуализировала борьбу мнений или дискуссионный формат для презентации своих идей. Таким образом, в XIX в., как отмечает, апеллируя к Ю. Хабермасу, Ф. Уэбстер, сложились черты публичной сферы: «открытая дискуссия, критика действий власти, полная подотчетность, гласность и независимость действующих лиц от экономических интересов и контроля государства» [11, 222]. Постепенно, в той мере, в какой государство все больше становилось институтом управления в интересах нового класса, названная Ю. Хабермасом рационально-приемлемая политика и публичная сфера, обладающая свободными от принуждения условиями коммуникации, существенно трансформировались.
Стоит подчеркнуть, что, конечно, публичная сфера в том виде, в каком она описывается в работе Ю. Хабермаса, в полной мере соответствует представлениям философа о свободной коммуникации и предполагает три условия. Во-первых, участники коммуникативного действия должны быть равны и свободны от каких-либо внешних принуждений, как то: манипуляций, политического шантажа и т. п.; во-вторых, публичная дискуссия должна происходить по поводу проблемы, общезначимой для всех участников дебатов; в-третьих, для свободной коммуникации не может быть никаких запретов на ограничение дискурса, и, более того, каждый из участников дискуссии обладает равной возможностью и правом возобновления обсуждения.
Постепенно в парламенте все чаще проявлялись результаты лоббистской деятельности: влияние на общественное мнение стало не просто целенаправленным, но и серьезно финансируемым проектом для каждой партии, пытавшейся получить представительство в выборном органе. Публичная сфера уже не соответствовала идеалу свободы, теряла свою независимость и по сути превратилась в искусственно поддерживаемую иллюзию демократичности. Ю. Хабермас указывает на возврат к предшествующей эпохе, называя происходящее «рефеодализацией». Смысл рефеодализации в том, что на место честной конкуренции убеждений и идей приходит противоборство сил, кошельков, капитала по аналогии с тем, что происходило во время средневековых судебных поединков. Иначе говоря, ранний капитализм видится Ю. Хабермасу продуктивным в аспекте формирования действительно свободной коммуникации и в подлинном смысле публичной сферы.
Поздний капитализм привносит новые черты в подходы к оценке важности общественной рефлексии и приводит к тому, что новые технические достижения не демократизируют общественное мнение, а, напротив, за счет пиар-технологий делают манипуляцию общественным мнением более эффективной. Карьера Э. Бернайса, «отца» пиар-технологий, представляется Хабермасу историей краха публичной сферы. Поскольку для Хабермаса идеалом публичной сферы была просветительски обоснованная рациональная дискуссия, сама идея совершенствования практик управления направлением дискуссии в нужное заказчику русло свидетельствовало о гибели публичной сферы и невозможности реализовывать действительно свободную коммуникацию и, в подлинном смысле слова, социальную рефлексию.
Может показаться, что эти опасения Ю. Хабермаса были скорее реакцией мыслителя на угрожающий основам европейской культуры рост потребительского общества, ведь работа «Структурные изменения публичности. Размышления к категории гражданского общества» [13] была написана в
Трагедия интеллектуала, в какой-то мере выполнявшего функцию социального прогнозирования и направлявшего общественные дискуссии, связывается Ю. Хабермасом, как, впрочем, и многими другими исследователями, с тем, что ценность слова утрачивается в процессе все большего утверждения значимости визуального образа. По сути «эшафотом» для интеллектуала оказывается телевидение, которое предлагает зрителю готовые образы и ожидает от него эмоционально-чувственного переживания, в то время как текст склоняет читателя к самостоятельному конструированию образа, выявлению смысла и рациональной рефлексии.
Телевидение оперирует национально этаблированным типом публичности, в связи с чем оказывается невозможна презентация «живого» интеллектуала в рамках телеэфира: он может сказать что-нибудь лишнее. По мнению П. Бурдье, телевидение предпочитает работать не только с «готовыми идеями», но и с «готовыми собеседниками» [3, 45], постоянными участниками ток-шоу и других программ. Если «под рукой есть привычные, готовые разродиться статейкой или дать интервью, завсегдатаи СМИ», то отпадает необходимость в поиске эксперта, интеллектуала, рефлексирующего субъекта. На их место, как считает В. Савчук, приходит фигура «культурала», человека, мыслящего себя исключительно медийно, репрезентирующего себя посредством СМИ и зависимого от СМИ — фигура «прирученного интеллектуала» [8]. В итоге интеллектуал, философ остается за кадром, хотя, казалось бы, его мнение здесь не лишнее.
Телевидение работает с образами, и в той же «дискуссионной передаче» мы видим не политика, а образ политика, и не «реального» интеллектуала, а того, кто призван сыграть его роль согласно заранее подготовленному сценарию передачи. Как отмечает Ю. Хабермас, «может быть, это объясняет тот факт, что среди приглашенных политиков, экспертов и журналистов нет места, которое должен бы занять интеллектуал. И мы не замечаем его отсутствия, поскольку другие исполняют его роль даже лучше, чем он сам» [12, 83].
Итак, с возникновением электронных средств массовой коммуникации и стремительным расширением медийного пространства фигура интеллектуала постепенно утрачивает свое значение как на медийной сцене, так и в общественном сознании, поскольку первая напрямую влияет на второе. Ю. Хабермас приходит к выводу, что, «с одной стороны, переход коммуникации с бумажных носителей — книг, прессы — на электронные — телевидение. Интернет — привел к неожиданному расширению границ медийной публичности и к беспримерному уплотнению коммуникационных сетей. Публичная сфера, в которой интеллектуалы плавали как рыбы в воде, стала более всеохватной, а обмен мнениями — более интенсивным, чем когда-либо прежде. С другой стороны, интеллектуалы задыхаются в этой животворной, но вышедшей из берегов стихии» [Там же, 81].
Кроме «падения» интеллектуала в современном медиатизированном обществе, Ю. Хабермас отмечает и изменение роли общественности, прислушивающейся к мнению интеллектуала: «Момент самопрезентации ведущих как актеров неизбежно превращает публику, сидящую перед экранами, следящую за спором на общественно значимые темы, формулирующую собственное суждение о них, в зрителей» [Там же, 82]. Аудитория не включается в обсуждение, а пассивно потребляет медийный продукт, что указывает на очевидный кризис пространства публичной дискуссии.
Таким образом, в начале ХХ в. для Ю. Хабермаса оказывается невозможным не диагностировать кризис публичной сферы, причем на всех ее уровнях: публичная сфера, приобретая подвижные временные и социальные границы, теряет фокус. Ю. Хабермас подчеркивает, что и дискуссия между собравшимися в кафе, и дискуссия в прессе и на телевидении — все это в значительной мере перестает влиять на политическую реальность и выполнять ту функцию, которую публичная сфера выполняла в XIX в.
В отличие от Ю. Хабермаса, Х. Арендт не считает публичную сферу некой виртуальной общностью, которая складывается по мере включения читателей и зрителей в круг социально-активных граждан. Как и большинство исследователей публичной сферы, Х. Арендт связывает появление публичности с появлением демократии. Но для нее подлинной демократией и соответственно действительным условием существования публичной сферы оказывается античная республика. Можно отметить, что еще в XVII и XVIII вв. Н. Макиавелли [6] и позже Ш. Л. Монтескье [7] высказывали сомнение о возможности подлинной демократии в большой стране, где всех граждан нельзя собрать для обсуждения принятия закона. Для формирования публичной сферы необходимо, чтобы дискуссия разворачивалась в реальном разговоре: только так можно говорить об общности взглядов, мнений и гарантировать включенность участников в проблематику спора. Если политическое событие волнует, то свидетельство тому — живое общение, результатом которого должны стать общественное согласие и готовность подчиниться коллективному решению. Если такая возможность выражается опосредованно, нет никаких гарантий, что произошло «осознание», включение в политическое творчество; может оказаться, что согласие будет актом отстранения от необходимости включаться в протест и тем самым нарушать границу приватного пространства. Строго говоря, по мнению Х. Арендт, все лучшее в истории публичной сферы осталось в Античности. Именно поэтому можно согласиться с Е. Г. Трубиной в том, что «Х. Арендт констатирует упадок публичной сферы в условиях модерности» [10].
Концепция публичной сферы Х. Арендт строится на противопоставлении приватного и публичного. Под «публичным» Х. Арендт понимает «сам мир, насколько он у нас общий и как таковой отличается от всего, что нам приватно принадлежит» [1, 69]. Она склонна характеризовать публичную сферу не как некое виртуальное пространство смыслового обмена, а как форму непосредственного взаимодействия человека с другими людьми («предстояние других, которые видят, что мы видим, и слышат, что мы слышим, удостоверяет нам реальность и нас самих» [Там же, 66]), делая акцент на осознанном желании индивида выйти за пределы приватного в сферу публичного. Таким образом, публичная сфера у Х. Арендт ассоциируется в первую очередь с античной агорой. И если в античный период возможна была непосредственная дискуссия, то с возникновением печатного слова, позволившего познавать мир и выражать мнение о нем индивидуально, происходит разрушение сферы публичного дискуссионного пространства. Человек ограничивается информацией, получаемой посредством СМИ, и не чувствует потребности выходить за пределы сферы приватного: «Каждый загнан теперь в свою субъективность, как в изолятор, и эта субъективность не становится менее субъективной» [Там же, 76].
Сегодня концепция публичной сферы оказывается не менее востребованной, чем полвека назад. Сторонники демократии и философы, испытывающие ностальгию по исчезающему типу интеллектуала эпохи Просвещения, склонны искать возможности для реализации этой концепции в современных средствах массовой коммуникации. Следуя за Х. Арендт, Р. Сеннет [9] видит причины отсутствия публичной сферы сегодня в ее поглощении сферой приватного. Он отмечает культ интимности, присущий современному западному обществу. С. Бенхабиб [2] в традициях Франкфуртской школы также фиксирует противоречие между принципиальной открытостью современных средств массовой коммуникации и отсутствием качественной дискуссии вместе с тенденцией к нарциссизму.
Поиск оптимального пространства для культивирования общественной мысли приводит Дж. Кина к возможностям Интернета. Именно на него британский политолог возлагает особые надежды, предполагая, что именно интернет-пространство, свободное от государственного и вообще от какого-либо контроля, окажется той самой публичной сферой, демократичной по своей сути и свободной для провокативно-оценочной деятельности. В концепции Дж. Кина понятие публичной сферы неразрывно связано с принципами гражданского общества, он подчеркивает необходимость существования в этой сфере плюрализма независимых позиций. Возникновение такого динамичного дискуссионного пространства, по Дж. Кину, возможно только в случае изменения существующей концепции общественного вещания. Публичная сфера не может финансироваться и регулироваться государством, поскольку в таком случае мы будем наблюдать лишь ее количественное расширение (увеличение эфирного времени; появление многочисленных сайтов, представляющихся контентами на актуальные общественно-политические темы, а на деле созданных в идеологических целях; использование новых форм коммуникации). Как только публичная ниша становится прогосударственной, теряется сама идея существования подобного пространства. Эта идея ассоциируется у Дж. Кина с независимым голосом общественности и основывается исключительно на принципах демократии.
Неизбежно возникает вопрос: «Можно ли вообще серьезно отстаивать точку зрения, что сейчас люди в информационном плане более обездолены, чем их предки в XIX веке?» [11, 270]. Отвечая на него, с одной стороны, важно отметить, что само понятие публичной сферы является ценностно-ориентированным. Поэтому для большинства защитников этой концепции характерно утопичное представление о принципах существования публичной сферы. И это объяснимо: идея динамичного, плюралистичного и независимого дискуссионного пространства потому и оказывается столь привлекательной, что любая современная реальность по сравнению с ней оказывается ущербной. Кроме того, нет оснований утверждать, что публичная сфера в XIX в. переживала свой золотой век и была реальным воплощением того идеала, о котором говорит Ю. Хабермас.
С другой стороны, невозможно игнорировать и тот факт, что с появлением новых форм коммуникации меняется и статус публичной сферы как свободного пространства столкновения независимым точек зрения на актуальные темы. Возможно даже, само понятие «сфера публичной информации» изживает себя, поскольку на сегодняшний день принято считать, что мы живем в либеральном обществе; создается иллюзия, что вся информация является публичной и соответственно слово «сфера» уже ассоциируется с неким закрытым интеллектуальным пространством. Таким образом, понятие не говорит само за себя.
Отличие информационного общества от других форм социальности выражается в многообразии информационных потоков и расширении медийного пространства. Новые типы социальных связей осложняют существование дискуссионного пространства, в рамках которого «публика» имеет возможность обсуждать социально значимые проблемы. Статус публичной сферы меняется в сторону множественности смыслов, и диалог в ключе классической концепции публичной сферы становится проблематичным.
Список литературы
1. Арендт Х. Vita active, или О деятельной жизни. СПб., 2000.
2. Бенхабиб С. Притязание культуры: равенство и разнообразие в глобальную эру. М., 2003.
3. Бурдье П. О телевидении и журналистике. М., 2002. С 45.
4. Гадамер Г. Г. Неспособность к разговору // Актуальность прекрасного. М., 1991.
5. Куренной В. Медиа: Средства в поисках целей // Отечественные записки. 2003. № 4 [Электронный ресурс]. URL: http://magazines.russ.ru/oz/2003/4/2003_4_2.html, свободный.
6. Макиавелли Н. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. 1519. СПб., 1998.
7. Монтескье Ш. Л. Избранные произведения. М., 1995.
8. Савчук В. В. Интеллигент. Интеллектуал. Культурал [Электронный ресурс]. URL: http://anthropology.ru/ru/texts/savchuk/kultural.html, свободный.
9. Сеннет Р. Падение публичного человека. М., 2003.
10. Трубина Е. Г. Публика // Новейший философский словарь. 3-е изд, испр. Минск, 2003.
11. Уэбстер Ф. Теории информационного общества. М., 2004.
12.Habermas J. Der Intelektuelle und seine Öffentlichkeit // Ach, Europa. Frankfurt а/M, 2008.
13.Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit. Untersuchungen zu einer Kategorie der bürgerlichen Gesellschaft. Frankfurt a/M, 1990 (1962).
14. Horkheimer M. Aufstieg und Niedergang des Individuums // Geschichte der Philosophie in Text und Darstellung 20. Jahrhundert. Ditzingen, 1999.
15. Roshak T. The Cult of Information: the Folklore of Computers and the True Art of Thinking. Camrbridge, 1986.
Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://urfu.ru/science/scientific-publications/izvestija-urfu/
Дата добавления: 07.09.2012
