Дэвид копперфилд

•	Постер фильма

… Прежде, чем читать текст, смотреть фильм, о котором мой текст, открывать роман, по которому снят фильм, о котором мой текст, забудьте, наконец, про знаменитого фокусника. Похожий на опереточного дьявола бой-френд белокурой топ-немки имеет к «настоящему» Девиду Коперфильду такое отношение, как вы – к Евгению Онегину. Каждый волен украшать себя как может – в том числе, и никнеймами из хрестоматийных книжек.

Итак, роман, по которому снят фильм, о котором я пишу текст, принадлежит перу Чарльза Диккенса. Английские школьники любят «Жизнь Дэвида Коперфильда» примерно так же, как наши бурсаки «Героя нашего времени» и «Отцов и детей». Однако знают до сих пор не в пример лучше: во многом, благодаря многочисленным экранизациям. За сто лет жизни кинематографа экранизаций Диккенса вышло едва ли не больше, чем новых редакций школьных хрестоматий по литературе за аналогичный период! Впрочем, по настоящему стоящих внимания среди них было едва ли не меньше, чем учеников средней школы, целиком одолевших первоисточник. Большинство из них служило одной цели: дать адекватное представление о шедевре национальной словесности тупым, ленивым и математикам. Всем, кто по тем или иным причинам отказался одолеть больше десятка страниц, а оттого рискует лишить себя национально-культурной идентичности. Английские «Коперфильды» мало чем отличались от наших «Отцов и детей», немецких «Фаустов» и французских «Шагреневых кож». Экранизация классики – диагноз почти безнадежный.

Однако… Есть нечто неуловимое, что дает этому фильму право на жизнь вне рамок школьной программы. Как это не парадоксально, но из «романа-воспитания» получился замечательный «фэшн-фильм»! «Девид Коперфильд» был снят в 2000 году – на той неуловимой грани, когда девятнадцатое столетие из прошлого становилось позапрошлым, из «отца» - «дедом», из нарывающего комплекса – архетипом. Его проза перестает вызывать восхищение, а его нравы – ужас. К концу двадцатого столетия, изъеденный молью и поверженный на лопатки, «классический век» уже ехал на свалку истории, но постмодернизм дал ему новое дыхание. Перестав ненавидеть или любить, мы научились им любоваться!

Подобный фильм мог снять антиквар или музейный хранитель: такое любовное внимание к деталям, давно утраченным нами. Как и всякая любовь, несколько избыточное: например, как мог скромный молодой клерк юридической фирмы носить галстук, изяществу которого позавидовал бы сам Джордж Брамелл? И не слишком ли искусный у этого клерка портной? Но, в целом, фильм создает ощущение удивительной достоверности, с головой погружая зрителя в предметную среду эпохи. В кадре то и дело мелькают чернильницы и гусиные перья, каминные щипцы и шляпные булавки, зажимы для перчаток, монокли, лорнеты, карманные часы – заставляя нас сожалеть об утраченном, таком тяжелом, нефункциональном, но таком плотном и настоящем времени. О времени, в которую садо-мазохизм был возведен чуть ли не в добродетель. В котором мораль была идеальным средством довести до чахотки опостылевшую жену, а с помощью классического образования уморили не одного неугодного наследника. Невинный флирт с серьезными намерениями был большим грехом, а вот удовольствие от порки учеников розгами – невинной слабостью. Трудно понять, как можно было выжить в 19 веке, сохранив относительно здравый рассудок. Режиссер этого фильма понял: любуясь огнем в камине, отражающемся в начищенном серебре. Смакуя аромат свежего бульона, томящего в фамильной супнице в стиле рококо. Рассылая приглашения на обеды, вальсируя под концертный рояль, в такт которому позвякивают подвески на венецианской люстре. То была великая эпоха туберкулеза, угольной копоти, работных домов, неотопленных спален. И то была прекрасная эпоха! Как пенились брюссельские кружева под черным сукном, как скрипела свежаначищенная кожа высоких шнурованных ботинок! И какую стоическую непреклонность и чеканные линии придавали лицам углы высоких, накрахмаленных воротничков, чуть ли не врезающихся в щеки. Как дивно пахли чернила, и как чудно скрипели гусиные перья….