Истории нашей губернии. Несостоявшийся доклад великого князя
Немецкая карикатура на М. А. и разложение русской армии 1917 г. Изображение с сайта wikimedia.org
Великий князь Михаил Александрович третьего дня дал, что называется, маху. Утро началось с того, что его ближайшая и сердечная подруга балерина Витольда Шекшинская, заламывая руки и закатывая искусно подкрашенные глаза, упросила его принять одного пронырливого французишку Дюпаскье, являющегося агентом фирмы Шнейдера.
Шельмец французишка долго уже обретался в России, поэтому к великому князю пожаловал во всеоружии – с пакетом морских гадов, коньяком многолетней выдержки, испанским табаком и особым подарком – ножнами палаша Наполеона.
От последних Михаил Александрович моментально сомлел, будучи большим поклонником французского императора, после чего живая и бодрая беседа с Дюпаскье приняла самый приятственный и почти дружеский характер. Чему немало способствовал испанский табак и многолетне выдержанный коньяк.
Впрочем, Дюпаскье вскорости продемонстрировал свой европейский чахлый нрав, утратил способность ориентироваться, все больше переходил на французский, который великий князь знал плоховато. И по сигналу Михаила Александровича переставшего вязать лыко французишку отправили восвояси в десятом часу вечера.
Сам же великий князь был игрив сверх меры, чувствовал себя замечательно и бодро и попытался было придаться милому общению с Витольдой Шекшинской. Но обнаружил полный конфуз, телесное расстройство и впал в уныние. И уж после такого недоразумения не оставалось ничего, как забыться великокняжеским сном.
Последняя его осязаемая мысль перед погружением в царство Морфея была такая – впредь неразумно употреблять в таких количествах морских гадов. Тем более принесенных французишками. Великий князь был отменно неглуп, и мысли у него были такие же отменные.
– Ваше высочество! Извольте прийти в себя! – крайне резкий и неприятственный голос адъютанта Опилкина выдернул великого князя из увлекательного сна, где Витольда Шекшинская изображала роль ангела неземного происхождения. Обернутая в прозрачные одежды, сквозь которые читалась её волнующая натура.
– Да что тебе, каналья, надобно? – досадливо разлепил спекшиеся губы великий князь и поморщился от моментально навалившейся головной боли.
– Ваше высочество, смею напомнить, что доклад-с от вас ждут-с через пару часов-с.
– Что ты несешь? Какой ещё доклад?
– О беспрецедентном росте благосостояния-с наших граждан-с, проживающих под наимудрейшим управлением-с государя.
– Ты уже с утра что ли пьян, свинья? – возмутился великий князь, услышав такую фантастическую галиматью. – Что ты мне втираешь какую-то дичь?
– Я пьян? – обиделся Опилкин. – Очень печально слышать такой-с несправедливейший пассаж-с от вас, Михаил Александрович. Вы же сами имеете-с данность знать, что я не пьюс-с совсем-с. Здоровьем слаб-с.
– Да, точно. Ну ты это… прости, прости братец, – великий князь сел на кровати и застыдился, увидев заблестевшие слезами небесно-голубые глаза Опилкина. Которого он по-своему очень даже любил и не хотел причинять ему специального огорчения. – Так что там за доклад?
Адъютант утер глаза, шмыгнул, всхлипнул, но зело быстро совладал с собой и почти что твердо произнес:
– Смею напомнить вашему-с высочеству, что неделю назад-с вы имели взятое на себя обязательство донести-с всеверноподдано государю об успехах-с, что имеют быть в процветаемой под его многомудрым-с управлением державе-с.
Великий князь хотел было собраться с мыслями, но ему сделалось внезапно чудовищно дурно. И зачем он только вспомнил про морских гадов?
Борясь с отвратительными колебаниями организма, он слабо махнул рукой и чуть не прослезился, когда Опилкин извлек неуловимым движением импортного стекла бутылку пражского пива и с ловкостью циркача откупорил пробку, впустив в комнату непередаваемый аромат воскрешения.
– Да ты, братец… ты прямо… – великий князь сделал большой глоток, чувствуя, как его переполняет влага, засочившаяся из очей. – Ты уж не серчай, если я того… сказал что-то обидственное. Не со зла, а так, само выскочило, – после второго глотка Михаил Александрович почувствовал себя совсем виноватым.
– Да ни в коем разе-с, выше высочество. Никаких-с обид не испытываем-с и вот вам-с доклад-с, – Опилкин также ловко, как и бутылку, извлек листы бумаги, протянув их великому князю.
– Как доклад? Кем же писано?
– Да мною-с. Вчера вы-с с этим французиком зело переусердствовали-с, вот я и взял-с на себя смелость-с сию работенку исполнить-с.
Великий князь отхлебнул целебной пражской жидкости, удовлетворительно отметив, что порушенная с утра картина мира устойчиво налаживается. И даже воспоминания о морских гадах не повергли его в отчаяние и телесный сумбур.
– Ну так и …что-то получилось? – спросил он.
– Изволите зачитаю-с?
– Да уж, будь добр. Зело любопытно.
Опилкин развернул листы, прокашлялся и густо забасил:
«Уровень жизни верноподданного народа под премудрейшим государевым управлением вырос в пять раз с момента нашествия Наполеона»…
Михаил Александрович, делая глубочайший глоток, поперхнулся и чуть не выронил импортную бутылку.
– Стой, стой! – он замотал головой, – да ведь это же… как бы… совсем не так. Как это он вырос, когда упал раз в семь, я ж отчеты Казначейской палаты видывал?
– Нет-с выше высочество, не в семь-с, а в восемь-с, – Опилкин заботливо посмотрел на великого князя. – Но вы же государю-с не будете об этом сообщать, дабы не приводить его императорское величество-с в тоску и горестное изумление-с?
– Конечно не буду. Мне благочестивого моего брата и самодержца расстраивать никак нельзя. Я пока до Туруханских отстрогов не сильно охоч. Что там дальше?
«А с момента нашествия канальи и узурпатора французского Буонапарте, рост населения российского составил почти полмиллиона душ, что говорит о премудрейшей государевой политике»…
– Да подожди, не тараторь! – от таких слов великий князь разволновался и взопрел. – Население-то уменьшилось как раз на полмиллиона, это я точно знаю.
– Да. Так и есть-с, бежит наш народец из родных палестин, ибо душат его-с налогами-с. Но мы же не можем-с государю это сообщать, дабы не омрачать-с августейшее настроение-с?
– В корень зришь, не можем, – согласился Михаил Александрович и допил бутылку. – Дальше что?
«Касаемо внешних сношений, с ганзейскими городами спад торговли-с колоссальный-с, с французами-с тоже не получается пообщаться до всесердечного понимания, британцы-с, шельмы, вообще блокаду через свой парламент-с замышляют. И ведь введут, гадины-с».
– Да что же я государю читать буду? – взволновался Михаил Александрович. – Тут куда ни обозрей, сплошное недоразумение, унылее некуда. Есть ли хоть что-то приятственное уху самодержавного моего брата?
– Конечно, ваше высочество. Самозанятую гадину-с в острог в изрядных количествах гоним. Оскорбляющих гербы наши-с и государевых людей-с тоже в острог пакуем-с исправно. В Архангельске-с, городке-с вот давеча буянов в каземат определили-с. И премного. Работает Тайная канцелярия, как никогда-с не работала, зело усердно-с.
– Хватит, хватит, – великий князь поднял руку с пустой пражской бутылкой. – Это всё, конечно, премило и впечатлительно, вот только ты братец…. доклад этот оставь на столике и кликни мне Витольду Фридриховну. И если шельмеца Дюпаскье отыщешь, тоже покличь. Вчера не все мы с ним договорили.
* * *
Через час в кабинете великого князя Михаила Александровича собрались: его высочество, представитель фирмы Шнейдера Дюпаскье, принесший вторые ножны от палаша Наполеона, и балерина Витольда Шекшинская.
О чем они говорили да рядили – то так и осталось никому неведомо. Но доклад государю великий князь зачитывать не стал. А вместо этого уехал по срочной служебной надобности в Париж. С Витольдой Шекшинской и Дюпаскье.
Откуда скоро в Петербургский арсенал Балтийского флота поступили снаряды фирмы Шнейдер для пушек Канэ, коими вооружили шесть крейсеров. Витольда Шекшинская вскорости отстроила дом на Малой Невке, с электричеством, и нагнала немало прислуги. Дюпаскье тоже стал крупным землевладельцем в Провансе и приобрел преизрядный по размеру виноградник.
Правда, из шести крейсеров в бою супротив японцев под Порт-Артуром всего три снаряда из пушек Канэ попали в супостата и ни один не соизволил взорваться. Однако вскорости после бездарно проигранной войны государь наградил Михаила Александровича орденом Андрея Первозванного и поручил дальше перевооружать русскую армию и флот орудиями и снарядами системы Шнейдера.
Витольда Кшесинская отстроила ещё более вместительный дом, на этот раз на Лиговке, а великий князь заказал и оплатил через Дюпаскье в Бресте стометровую яхту «Царевна». Содержание которой государь милостиво переложил на казну.
* * *
Эту яхту наблюдали на Неве два скромных, просто одетых человека. Время было летнее, теплое, зело приятсвенное, снабженное расслабляющим гомоном птиц, и два человека подвернули парусиновые штаны, опустили ступни в ласково плещущие волны Невы и смотрели за медленно плывущей по реке «Царевной».
– До чего же изумительная коррупционная сволочь этот великий князь. Даже не скрывает, мерзавец, сколько наворовал, – сказал один человек с острой, клинышком, бородкой, лысиной и хитро прищуренными глазами. – Интересно, что будет делать эта премерзкая великокняжеская гадина, когда в дверь к нему постучатся матросы Балтфлота? Выскочит в окно? Разрыдается? Намочит в штаны? Как вы думаете, Феликс Эдмундович?
– Знаете, Владимир Ильич – ничего. Он просто не поймет, что не так. До таких доходит слишком поздно.
– Интересный, архилюбопытный у вас взгляд. Получается, вы ему отказываете даже в малейшем человеческом качестве – быть разумным?
– Да какой он человек, Владимир Ильич? Вы же сами изволили выразиться предельно откровенно – изумительная коррупционная сволочь. Это не человек.
– Хм, действительно интересный взгляд, батенька. И что же тогда в перспективе, Феликс Эдмундович?
– Я, Владимир Ильич, намедни стих один прочитал. Молодого и талантливого поэта. Фамилию, к сожалению, запамятовал, но уверен – прославится в будущем. Но его фразу интересную запомнил: ваше слово, товарищ Маузер.
