Медведь и шакалы

Медвежью берлогу окружают ямами, капканами, охотничьими засадами. Играет бликами дорогая оптика. Но это не фотосессия

Есть вещи, которые очень странно видеть. Возможно, я тупой. Возможно, не понимаю, что такое корпоративная солидарность.

Но я, как мне кажется, еще помню, что такое солидарность со своей Родиной.

Не с той «Родиной», которая сериал, а с той, которая сейчас оказалась в экономической блокаде; которую травят мировые СМИ; которая обложена со всех сторон ракетными комплексами, сухопутными дивизиями, бронетанковыми корпусами.

Так медвежью берлогу окружают ямами, капканами, охотничьими засадами. Играет бликами дорогая оптика. Но это не фотосессия.

Медведя в очередной раз пришли убивать. Под куски его шкуры уже зарезервированы залы в Британском Музее, в Музее Метрополитен, в Лувре.

Даже букмекеры не принимают больше ставки. Ведь для специалистов исход очевиден. Медведь а) ранен, б) голоден, в) уже двадцать пять лет делит берлогу с шакалами.

Шакалам и предстоит сделать основную работу. Работу без риска.

Медведь привык заботиться о шакалах, как о собственном потомстве. Делит с ними стол и кров, оберегает от врагов, советуется по любому поводу.

Возможно, в глубине души считает их своими дальними родственниками. Возможно, иногда ему кажется, что и сам он — не медведь, а просто шакал-переросток. Если бы снаружи знали об этом, рассуждает медведь, к нему отнеслись бы гуманнее и даже, вероятно, приняли бы за своего.

Шакалы приносят на хвосте последние известия, выполняют важную функцию переговорщиков. «Место в цирке, трехразовые харчи, медицинская помощь», - шакалы описывают хозяину преимущества «нормализации отношений с внешним миром».

Шакалы могут петь и танцевать, лаять медведю в ухо, пародировать его неуклюжесть, справлять нужду на его гниющие раны и незаметно, тайком, размечать меловыми полосами потертую медвежью спину.

Чтобы выпустить кишки любому из них, медведю достаточно одного движения, одного взмаха, но он не выйдет из равновесия. Он дорожит своим цивилизованным обликом. А может — не хочет пачкаться. Он слушает шакалов с интересом, сажает к себе на колени, кормит с рук, дает ответственные поручения, разрешает говорить от своего имени.

В жутких визгах, наполняющих берлогу, медведь слышит полифонию смыслов, конкуренцию идей. «Пусть расцветают все цветы», - повторяет он сам себе.

Из дальнего угла за происходящим наблюдают родные медвежьи дети, в том числе тот худой, измученный подранок, по следу которого и пришла охота.

Дети не имеют права возразить, повысить на шакалов голос или, не дай бог, поднять лапу. Оскорбить шакала здесь иногда опаснее, чем оскорбить самого хозяина.

Возможно, медведю кажется, что он умнее шакалов. Возможно, он воображает себя не медведем и не шакалом даже, а индийским удавом, который однажды, в самый важный, самый решительный момент сразит весь ополчившийся на него мир своей невозмутимой хитростью.

Сложность в том, что у шакалов это не первый медведь. Да и удав не первый. В залах Британского Музея, Музея Метрополитен и Лувра найдется немало тому подтверждений.

Медведь внимает шакалам и ждет. А по косматому лбу задумчиво блуждает красное лазерное пятнышко.