Лермонтов и «бесы»
Современному читателю Лермонтов представляется кем-то вроде печального демона изгнания в русской литературе.
Давно канула эра, когда серьезные пубертатные школьники перед учителями и одноклассниками разыгрывали из себя Печорина. Сегодня вместо него — покемон Пикачу, тоже в каком-то роде демон.
Но в массовом сознании Лермонтов так и остается, увы, высокомерным неуживчивым юношей, который всех презирал, со всеми ссорился, каждого высмеивал, сочинял мрачные романтические поэмы и желчную прозу.
Ну и в результате плохо закончил. Ровно 175 лет назад — 27 июля 1841 года был убит на дуэли.
Записные либеральные попугаи непременно добавят цитату про «немытую Россию» и «страну рабов», и образ поэта тем самым будет окончательно окарикатурен: Родину любил, но лишь «странною любовью», с государем не ладил, был ранней версией нигилиста, а значит, для нынешних времен, когда требуется ясность и все поделены на своих и чужих, не актуален.
Такой образ Лермонтова достался нам, во многом, от советской традиции всячески подчеркивать конфликты поэтов с самодержавием, их несистемность и неприятие дворянско-крепостнической реальности, а потому даже монархист и националист Пушкин превращался в этакого либерально-революционного партизана.
Что уж говорить о Лермонтове, заключенном в тиски подлой пародии «сатирика» Д. Д. Минаева про «немытую Россию», выданной в 1873 году за подлинное стихотворение поэта, по мнению многих исследователей.
Но у нас был другой Лермонтов. Получилось так, что для советского школьника моего поколения именно лермонтовские стихи становились знаменем русскости.
Дело в том, что патриотический Пушкин в школе был практически запрещен — ни «Клеветникам России», ни «Бородинскую годовщину» не помещали в учебники и пособия. Пушкин представлялся автором сказок, «Капитанской дочки», «Дубровского» и, для старших, «Евгения Онегина». Он был национален по форме, но большая часть его национального содержания безжалостно вычеркивалась из школьной программы и оставалась лишь для самостоятельного изучения.
Поэтому можно представить себе шок и восторг ребенка, едва перешедшего в среднюю школу и ставшего пионером, когда он впервые открывал лермонтовское «Бородино». Это был живительный порыв здорового национального сознания — он и формировал нашу картину мира.
«Чужие изорвать мундиры о русские штыки», «Что значит русский бой удалый, наш рукопашный бой», «Ребята! не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой!». От этих строк веяло столь нужной молодости простотой: вот мы, а вот враги, Россия — наше Отечество, сражайся за него, победи или умри.
Там же лепился и образ истинной русской власти — не казнокрад и держиморда, а «слуга царю, отец солдатам». Взрослея мы всюду глазами выискивали такого «полковника, рожденного хватом», чтобы идти в бой именно за ним…
«Бородино» — это и настоящий боевик в то время, когда воображение не было убито смартфонами и сериалами и мы могли себе представить, как «звучал булат, картечь визжала, рука бойцов колоть устала, и ядрам пролетать мешала гора кровавых тел».
Лермонтов здесь соперничает с пушкинской «Полтавой», но в нашем детском сознании они сливались в единое целое, строчки цеплялись и путались, так что казалось — на Бородинском поле в атаку ведет Петр Первый, а рассказчик-артиллерист готовится «угостить» зарядом и француза, и шведа. Однако выходило так, что именно гвардеец гусар придавал чувство национального восторга этому стиху-кентавру.
И не только одному ему, конечно. «Москва, Москва!.. люблю тебя как сын, как русский, — сильно, пламенно и нежно!» — учили мы в четвертом классе и узнавали, что любить Первопрестольную и древний Кремль — это русское чувство, одно из определяющих национальное сознание.
Или удивительная «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» — самое совершенное воспроизведение традиций народной исторической песни во всей русской литературе.
1830–40-е годы вообще эпоха, когда патриотизм и национализм были в Европе признаком хорошего тона. Гордиться Отечеством считалось не узостью взглядов и ретроградством, а здоровым чувством просвещенного человека.
И, разумеется, Лермонтов — дворянин, офицер, поэт — был русским патриотом в самом строгом смысле слова. Это входило в его представления о собственном достоинстве, которое он ценил достаточно высоко и попросту не мог написать нелепой дряни про «страну рабов». Такие стишата могли выйти только из зловонной среды «бесов» времен торжествующего революционного нигилизма 1870-х.
Для Лермонтова, напротив, любовь к Отчизне была предметом обостренной рефлексии. Об этом он и написал свою «Родину». Для вступившего в период разочарованности и скептицизма поэта благороднейшее чувство больше не восторг перед «славой, купленной кровью», а восхищение живой природной и человеческой средой, растворение в той жизни, какую ведет простой народ.
Невозможно было бы любить «дымок спаленной жнивы, в степи ночующий обоз», быть готовым до полуночи смотреть «на пляску с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков» и вместе с тем обзывать сей возлюбленный рай «немытым», мечтая о скорейшем избавлении «за стеной Кавказа».
Творчество Лермонтова, как и любого большого поэта, многогранно. Но для сегодняшней России он важен прежде всего как великий русский национальный поэт — певец Бородинской битвы и древней Москвы, трубадур русского простора и воинской славы, расширившей границы государства на Кавказе.
Имя Лермонтова необходимо защитить от нелепой и подлой клеветы, обвиняющей его в сочиненной революционными пародистами русофобии. И ему необходимо воздать честь как учителю, рассказавшему поколениям и поколениям наших мальчишек, что значит быть русским.
Кто бы и где бы ни сражался за нашу страну и народ сегодня — свой огромный вклад в их решимость и стойкость внесли стихи Лермонтова.
