Петр Ливанович: «Я ещё на фронте думал: вот если останусь живым, то буду так работать, чтобы у меня и у страны всё было»

Петр Николаевич Ливанович родился в 1921 году, под самый конец года

Петр Николаевич Ливанович родился в 1921 году, под самый конец года. «Как мама говорила - перед самыми Колядами (Рождеством) я родился. Метрики остались дома, а как я пришел из армии - чёрт знает куда они подевались» - вспоминает он. Документация в те годы вообще велась весьма небрежно, полуграмотными сельскими писарями, и Петр Николаевич даже точно не может сказать, как пишется правильно его фамилия – то ли Ливанович, то ли Леонович, то ли еще как ( в красноармейской книжке – Леванович). Из-за такой путаницы, кстати, у него были и серьезные неприятности, но об этом впереди. Уточним только, что по настоянию дочек, уже в послевоенное время решившими, что фамилия «Леонович» вроде как красивее звучит, и он теперь по документам стал Леоновичем.

А происходил Петр Николаевич из крайне  бедной семьи, из крохотной деревеньки в семь хат под названием Выходы, в Минской области Белоруссии. Сейчас такой деревеньки и на карте нет – при сталинской коллективизации да хрущевских «укрупнениях колхозов»  такие деревеньки вместе с их населениями обычно стягивали в один населенный пункт. Ну и немцы, конечно,  в 1941-1944 гг. руку приложили, спалив то, что от деревеньки оставалось, чтобы там партизаны не прятались.

Как вспоминает Петр Николаевич, детство его было очень тяжелым. Работа с малолетства, скудная еда. В школу вовсе не ходил – какая-то болезнь глазная привязалась. Зато « когда в армию надо было идти, болезнь глаз уже почти сама прошла. А до этого глаза все время гноились, веки распухли, видел я плохо. Вот поэтому в школу я не ходил, а в поле коров гонял!», говорит Ливаневич. А в армию его призвали аккурат весной 1941 года – и отправили аж в Среднюю Азию. В часть, которая до этого была кавалерийской, а теперь их всех переводили в пехоту. (в красноармейской книжке написано : «апрель 1941 г. 71 стр.полк».Судя по всему речь идёт о 671 стр.полку 221-й моторизированной дивизии 27 механизированного корпуса. Эта 221-я дивизия формировалась на базе 19-й Узбекской горно-кавалерийской дивизии. Информация с сайта «Механизированные корпуса РККА»).

«Казармы ещё ремонтировались, были конюшни, а теперь нам делали из них казармы. Еще ни окон не было, ни пола, только нары. Выдали нам форму. На голову - панаму такую большую, чтоб солнце не пекло. Пока новая панама была, то было хорошо, а потом через несколько дней поля панамы пообвисли и нам сказали вставить проволоку. Ну и сколько ж там я был - тут же 22 июня война началась. С утра мы на речку ходили. Мы же и не знали, что по радио уже объявили, что война. Возвращаемся, а тут по полку все бегают… Война!

Нам до войны объявляли, что мы должны выучить присягу на память, чтоб слово в слово пересказать. А тут назавтра поставили столы, красным по накрывали. Один читает, а все подходят и расписываются. А так как я неграмотный был, то за меня расписались и всё», - рассказывает Петр Николаевич о начале своей воинской службы.

Обучение бойцов  было недолгим – вскоре их отправили под Смоленск, но еще в пути эшелон разбомбила немецкая авиация. Тогда то Ливаневич и увидел впервые множество тел погибших своих товарищей. Позже его часть, переформированная в 106-ю стрелковую дивизию, участвовала в Ельнинской операции.

«Дошли до фронта, и почти сразу в бой. Вот пришли мы и нам сказали, что вот там уже немцы. На плечах у нас ранцы, скатки, всё на себе. А немец уже по нам бьёт. Бах, бах – то там, то там разрывы снарядов. Нам команду дают скинуть с себя вещмешки. Сняли мы с себя скатки и вещмешки, и покидали в кучки. Осталась только каска на голове и винтовка в руках, ну и патроны на поясе. Ещё немного прошли. Вошли в жито. А жито в тот год – ой, какое высокое жито! А за житом небольшая деревня, переходящая к лесу. Стали мы подходить к деревне, выходить из жита, тут немец нас увидел - стал стрелять. Тут, наверное, наша сила перемогла, так как немец стал утекать из этой деревни в лес.

Деревню мы взяли. Немец в лес отступил. Мы за ним в лес. А там он собрал силы и нас как тисканул! У него же пулеметы, автоматы, а у нас только винтовки. А что винтовка? В неё песок попадет и не хочет затвор двигаться. Вот немец пересилил, тисканул нас, и все как давай бежать назад! И я бежал назад. Ой, как я утекал! У меня обмотка размоталась, я повалился, замотал скорей её и снова бежать, а то немец в плен возьмет. Когда я бежал через деревню, которую недавно взяли, то навсегда запомнил такой эпизод: попало одному солдату из старослужащих по животу. Этот солдат за забором лежал, а я как раз бежал и наскочил на него. Он руками кишки свои в живот запихивает и говорит: добейте меня, добейте. Да кто ж тебя добивать-то станет?!

В конце концов вернулись мы аж к тому месту, от которого начинали в самом начале наступать. Вернулись мы назад все в растерянном виде. Я, например, вернулся в тоже самое место, а командир роты попал чёрт знает куда и пришел только на 3-й день» - так вспоминает Петр Николаевич о своих первых боях в этом сражении. Дальше были все новые атаки и контратаки... «И вот, когда в очередной раз мы наступали, немец строчил из пулемётов, и меня ранило в левую руку. Я иду, а из меня кровь прёт. Санинструктор увидел это и наложил мне жгут, чтоб кровь не шла. ... Ещё со мной и другие раненые были. Потом санинструктор остановил машину, посадил нас - несколько человек. Сели мы на снарядные ящики и поехали в медсанбат. А потом из медсанбата меня дальше и дальше, и аж до самой Москвы довезли. Пролежал я, наверное, месяца два возле Москвы. И когда немец уже стал подходить к Москве, нас, тяжелых раненых, отправили в Уфу, а тех, кто полегче ранен был, оставили, чтоб выписать».

Ему тогда повезло – его 106-я дивизия, хоть и взяла в конце концов Ельню, но уже в начале октября 1941 года попала в Вяземское окружение и почти вся погибла, выйти удалось лишь нескольким сотням бойцов.

В Уфе же раненый Ливанович попался к военному «эскулапу» с весьма своеобразными взглядами на медицину. Увидев, что у раненого  задета кость и рука сгибается лишь наполовину, он заявил на медкомиссии: куда его комиссовывать, он на гражданке себя не прокормит. Пусть идет на фронт! « И выписали меня в дивизию, которая формировалась там же где-то в Уфе (по записи в красноармейской книжке – 206 стр.дивизия). Дивизию формировали из людей, которых выписывали из госпиталей, и из призывников, которые совсем не понимали русского языка. Дивизия по этой причине долго готовилась. После чего нас повезли на Воронеж», рассказывает о своих приключениях Ливанович. Там новые бои, новое ранение – теперь в правую руку, снова госпиталь, теперь уже в Балашове.  А потом снова маршевый батальон – и под Сталинград. Снова ранение, теперь уже в ногу, госпиталь в Саратове, нагноение раны, тяжелые операции – а затем опять: в  запасной полк, и оттуда снова на фронт.

Только теперь, поскитавшись по разным частям, попал Петр Николаевич уже в артиллерию. «А я же неграмотный. Только цифры понимаю. Ну и был я в расчете лафетчиком, а не наводчиком. А перед отправкой на фронт нас отправили на стрельбище. Наводчики были в основном молодые, с 26-го года. Они уже грамотные. Стали стрелять в мишени танков, а они же ни разу не стреляли до этого и ни хрена попасть не могут (смеется). А отстреляться надо было всем. А я уже 3 раза ранен. Стрелять умел, правда, с таких орудий не стрелял ещё. Ну и стал я стрелять, и два танка (макета) поразил, а третий снаряд не успел - время вышло. Потом командир части меня наводчиком поставил, и присвоили мне звание младшего сержанта. А того, кто был наводчиком, на моё место – в лафетчики (по записи в красноармейской книжке -145-я стр.дивизия). Поставили меня наводчиком и отправили на фронт под Витебск. Расчет 7 человек, машина Шевроле, водитель - восьмой. Я уже – наводчик, хоть и тяжело мне было наводчиком быть. Но когда с закрытых позиций стреляешь, то там уже точка наводки стоит далеко – перекрестье на палке - и наводишь туда. Когда стреляешь, то пушка качается всё время, наводка сбивается и надо поправлять. Ну, а когда немец выходил с танками – бил по танкам. Только мне не попадало ни разу, чтоб танк подбить. Боекомплект был такой: подкалиберных только 5 штук - по танкам (подкалиберный не скользит), бронебойные, осколочные, фугасные. Иногда как дашь подряд 40 штук осколочных по пехоте, так ствол становится белым…

В артиллерии я пробыл зиму, а весной у меня на шее стало набухать и нарывать, наверное, от простуды. Порядком нарыв отвис под подбородком и меня с передовой отправили в госпиталь. В госпиталь я пришел, а нарыв сам по себе прорвался, и всё вытекло. А тут ходит медсестра: кто к зубному? Кто к зубному в помощники?...  Пришел я к этому врачу, ну и давай ему помогать. Выполнял все эти работы. И вот так я у зубного и пробыл всё время, пока фронт от Витебска пошёл дальше. И я вместе с госпиталем по освобожденной территории следом... Так я очутился аж в Вильнюсе. Потом летом мы пошли дальше в сторону Восточной Пруссии».

Вот тут у довелось Ливаневичу поругаться со своим капитаном – и тот снова направил его на фронт - в 1192 стр. полк 357 стр. дивизии. «Вот и был я в пехоте до конца войны… А война так для меня кончилась… Под вечер солнце такое яркое... Немец поднял флаги белые и пошёл сдаваться… Идут пачками, и мы стали их принимать..(357-я стр. дивизия участвовала в окружении курляндской группировки). Все тут стали обниматься-целоваться, что живы остались. Потом мы ещё ночь были начеку, ещё не было всё кончено. Те, кто сдался - тот сдался, а через несколько дней командование создало группы для прочесывания местности в поисках тех, кто остался. Вот я в такой группе и ходил…

Никаких наград за войну у меня не было. И вот после окончания войны был указ Сталина: кто ранен был 3 раза, то орден Красного Знамени. А тому, кто 4 раза – Красную Звезду. Вот я и получил. Война закончилась, и нашу дивизию повезли в Среднюю Азию, аж на Кушку. Теперь я думаю, что дурак я был неграмотный. Надо было не ехать туда, а комиссоваться сразу. А то пробыл я в Кушке зиму, и только весной 1946 года меня комиссовали».

 И то не сразу сумел Ливанович вернуться в родную Белоруссию – сперва еще пришлось поработать в туркменских колхозах – баранов стричь, о чем он до сих пор с отвращением вспоминает. Ну, а вернувшись на родину Петр Николаевич пошел на работу в леспромхоз, где и трудился до пенсии свыше 30 лет.

Он рассказывает: «Я ещё на фронте думал: вот если останусь живым, то буду так работать, чтобы у меня и у страны всё было. И я работал! Я же много раз ранен, а так работал, что здоровых обгонял. Был награжден Трудовым Орденом Ленина. После войны женился, построил большую хату, воспитал четверых детей, и дал всем высшее образование».

Не обошлось  без неприятностей из-за традиционного бюрократизма: «все мои справки о ранениях были утеряны после войны. Сколько я намыкался, Боже мой, чтоб восстановить всё. Помог мне военком в Плещеницах. Он меня расспросил и, узнав, что у меня есть орден, попросил принести ему. Потом по номеру ордена написал запрос, и из архива пришли документы. А по закону, если ты инвалид войны, то тебя на пенсию отправляют на 5 лет раньше. Кинулся я, а документы-то все на разные фамилии: Леонович, Ливанович, Леванович… И вот только через суд установили, что это всё я. Так я вышел на пенсию».

Как кормили во время войны?

В разные времена по-разному. В самом начале войны всё было. И сыры. И супы хорошие. Всё хорошее. Не воровали ещё. Хватало - только ешь. Всего даже не съедали! А сыры такие круглые я до войны и не ел, не видел их вообще в колхозе. Мне запах их тогда не нравился, казалось, что воняют чем-то, и я их не ел. А сейчас я сыр люблю.

А вот когда я был под Сталинградом, то кормили очень плохо. Давали что попало. Попадёт зерно - наварят. А оно все равно недоваренное. Начинается понос, все бегают. А вылезешь из окопа, так немец сразу стреляет. Кого в руку, кого куда. Потом вытаскивают. Да и вообще. На фронте - это же не в столовой. Еду надо еще привезти. А в госпиталях всегда хорошо кормили. И яйца варили - только ешь.

Лошадей на фронте ели - хорошее мясо. Когда затишье - ходили по несколько человек по полю боя. Видим - конь лежит, только что забитый. Отсекаем, сколько возможно, и прём к себе. Потом в ведро и варим на огне. Тут политрук пришёл - и его угостили.

Водку давали по 100 грамм, только когда в бой идёшь, да и то не всегда. А так… не дают!

Старшина еду вечером обычно привозил, как стемнеет. Поэтому обеда на передовой не бывает - только ужин. Ну вот, привезёт старшина еду, и начинает кормить нас всякими супами-кашами. А если после боя, то в роте человек 50 и останется… Если останется…

Зимой воевать приходилось. Холодно было? Мёрзли?

Мёрзли, конечно! И немцы мёрзли, и мы. Давалась форма зимняя: валенки, фуфайка, шинель, нашейник, рукавицы. Под Сталинградом морозы большие были. В первую очередь мёрзли слабые. Ослабеет человек и ему становится тепло. Вылезет он из окопчика, ложится на бруствер - заснет и замёрзнет. А ночью же не видно. И так - многие.

Убитых обыскивали?

Нет. Я этого не делал сам, а на других не обращал внимания. А что там искать? Ничего лишнего ни у кого не было. А табак мне не нужен – я же не курил. Табак, что получал на фронте, я или отдавал, или на сахар можно было поменять - у старшины можно было не брать табак, а брать сахар. Вот, помню, когда война закончилась, стали немцы сдаваться, и я раз вел пленных. Один немец попросился в туалет. Достал бумажник такой красивый, хромовый, с карманами, раскладывается весь. Вытащил из бумажника бумажку… Увидел я этот бумажник и говорю: отдай мне, пан, этот бумажник. Он говорит: а дай закурить. Я только получил пачку махорки, отдаю ему с радостью. Он обрадовался, «спасибо» говорит. Вытащил из бумажника все свои документы и отдал мне бумажник. И до сих пор этот бумажник у меня лежит где-то. Правда, потерся уже весь.

А что-то отбирать - я не любил, даже у пленных. Конечно, у пленных сразу забирали всё ценное. Часы, например. А я ничего не брал - на черта мне? Я заработаю! И правда: свои часы я купил уже после войны на заработанные в леспромхозе гроши.

В 1943-44 годах Красная Армия освобождала территории, которые длительное время были оккупированы немцами. Всех военнообязанных сразу призывали в армию. Какое было к ним отношение?

Много из них сразу погибало. Они же не обучены были совсем. Их сразу бросали в бой, никто с ними не возился. Пополняли части людьми с освобожденных земель и «шагай вперёд!».

Какое было отношение к политработникам?

Вот, чтоб в траншее, то я не помню что-то, чтоб я их видел. Командир роты - тот да, всё время сидит с нами на фронте. А политруки сидели где-то в тылу, отдельно при штабе. Охраны у них там целый взвод был. Политрук роты в траншее с нами не сидел. Когда в бой идём - так некоторые крутят задницей, чтоб отстать. Так командир взвода наганом своим такому в спину: «Стрелять буду! Вперёд!» - кричит. А политрук и в атаку с нами ходить не будет - зачем ему?

Какой момент был самый страшный?

Был такой момент. Когда мы в первый раз готовились к бою. Залегли. Заняли огневую позицию. А немец, наверное, тоже в атаку собрался. Как поднялись они там на своих позициях - тёмная туча! Выстроились цепями. А что же мы? Первый год служим, лежим - страшно, коленки трясутся. Ожидаем, пока эта «туча» пойдёт на нас. Но они не пошли. Отменили атаку свою. А потом, на завтра, нас подняли и - туда…. Это я уже рассказывал. Вот это было самое страшное. Потом уже сердце закаменело, и так страшно не было.

Вот, помню ещё один момент где-то в середине войны, когда я ещё в пехоте был. Начальство наше вот что придумало. Наш батальон должен был открыть огонь из своих траншей по немецким позициям через «нейтралку» из всего оружия: винтовок, пулеметов, автоматов, минометов - со всего, что стреляло. Начальство решило, что мы же в своих траншеях хорошо замаскированные. Мы должны были немцев отвлечь, а с другого фланга другой батальон должен был наступать на немцев. А ни хрена не получилось. Как только мы начали стрелять, немец как начал по нас бить, как дал по нам порядком! Все на дно траншеи залегли, кого-то ранило, даже убитые были...Ну, в войну пробовали по всякому. Учились воевать, так сказать.

Доводилось видеть расстрелы? По каким причинам?

Видел. Первый раз это случилось, когда после первого или второго ранения, не помню точно, перед отправкой на фронт. Уже был сформирован взвод. Нас уже подготовили. Были занятия. И было последнее занятие на поле. Поставили оцепление, часовых. А после занятий двух часовых не нашли – они, видать, решили убежать. Ну и давай искать их. Где-то нашли их. Тогда построили нас. Вывели их перед строем. Заставили вырыть яму. Зачитали приказ: «…изменников Родины … расстрелять!» И тут их сзади двое солдат из винтовок застрелили, и сразу в яму эту столкнули… и - конец. А потом уже тех, кто бежать хотел, перестали расстреливать - придумали штрафные роты.

Второй случай был, когда мы уже прошли Белоруссию и были где-то возле Пруссии. Один солдат - так уже ему захотелось - и он снахалил девушку. А она пошла и пожаловалась начальству. Нас построили, а ей сказали: ищи. Она нашла. Так его и расстреляли перед строем.

Случалось ли видеть, чтобы убивали пленных?

Нет. Такого никогда не видел. Если уже сдался он в плен, то собирают и отправляют в тыл. Когда идёшь и бьёшь по нему в бою - так это другое дело. А когда уже сдался - так сдался, не трогаешь.

Когда шли в атаку, кричали «За Родину! За Сталина!»?

Кричали только «УРА!». «За Сталина!» не кричали – на хрен это надо?! Сначала вообще такого не было. Это потом началось. Я кричал только «Ура!».

Ваше мнение – в пехоте хуже всего?

В пехоте, конечно. Но говорили, что в танках тоже хреново. Так танкист говорил: не знаешь - выскочишь в следующий раз или не выскочишь. В танк садишься, словно в гроб. Много танкистов погибало. Много сгоревших танков видели, когда шли. Там уже и смотреть не на что было - танк горит неплохо. В артиллерии лучше, чем в пехоте. Вместе - только в обороне, в атаке вперед идти не надо.

В комсомол на фронте приняли?

Комсомольцем я был, только когда на передовой находился. Отец с матерью же не любили комсомол, и вообще советскую власть - им она не нравилась. Ну, записался комсомольцем, получил книжку - и на фронт.

А как ранит меня - я эту книжку сожгу или дену куда-нибудь. Приезжаю в госпиталь, и опять записываюсь некомсомольцем. Потом опять - в часть. Там припрут - не откажешься, опять в комсомол. Так домой и пришел некомсомольцем.

Какое отношение у солдат было к смертным медальонам?

Медальоны нам выдали, когда война началась. Точно помню, что не в Ташкенте, а где-то уже перед фронтом. Вот такой формы, как палец, и там бумажка всунута. А на бумажке уже написана была моя фамилия, не знаю - кто нам написал там всё. Медальон этот надо было в такой карманчик специальный в штанах засунуть. Если меня, например, потом найдут, то в медальоне всё записано: область, район – и сообщат домой. Эта традиция хорошая и никакой плохой приметы я тут не вижу. Никто против не был.

Интервью и лит.обработка: Г. Леонович