Оскара Уайльда сгубил гомосексуализм

Сегодня исполняется ровно 100 лет со дня смерти английского писателя Оскара Уайльда. Он умер всего лишь через три года после освобождения из тюрьмы, где отбывал двухлетний срок на тяжелых

Сегодня исполняется ровно 100 лет со дня смерти английского писателя Оскара Уайльда. Он умер всего лишь через три года после освобождения из тюрьмы, где отбывал двухлетний срок на тяжелых работах по обвинению в содомии. Реальной же причиной этого судебного процесса стал скандал, спровоцированный маркизом Куинсберри. Тот обвинил писателя в гомосексуальной связи со своим третьим сыном, лордом Альфредом Дугласом.

Жизнь Оскара Уайльда, и особенно ее трагический финал подробно описаны в книге современного английского автора Питера Акройда "Завещание Оскара Уайльда", фрагмент которого мы предлагаем вашему вниманию сегодня.

«Сегодня утром я снова зашел в церквушку святого Юлиана-бедняка. Милейший кюре вообразил, будто я переживаю великую скорбь; однажды, когда я преклонил колени перед алтарем, он тихонько подошел ко мне и прошептал: «Господь милостив – ваши молитвы будут услышаны, сударь». Я громко ответил ему – шептать я не мог, - что все мои молитвы до одной были услышаны, потому-то я и прихожу каждый день к нему в церковь в печали. Этого хватило, чтобы он оставил меня в покое.

Теперь то я вижу, что вся моя прежняя жизнь была своего рода безумием. Я пытался сделать из нее произведение искусства. Секретом моего успеха была безраздельная вера в собственную исключительность. Я часто лгал самому себе – пора покончить с этой многолетней привычкой. Моя личность погубила творчество – вот неискупимый грех моей жизни.

Я сойду с ума, если слишком долго буду сидеть в этой комнате среди обломков моей прежней жизни. Люди страшат меня , но одиночество еще хуже. В таких отелях оно чувствуется особенно остро. Сожаление и раскаяние поднимаются передо мной во весь рост, и вид их не выносим; как вор, я выскальзываю из отеля на улицу … Одни лишь воспоминания о моем искусстве вьются, как тени, над моей головой. В лучшем случае, я мог бы играть в какой-нибудь из ужасающих комедий Плавта – я бы изображал старого развратника с нарумяненным лицом и крашеными волосами, вызывая каждым своим появлением хохот публики, не подозревающей, что смеется над своими трагедиями – иначе ему их не пережить. Пойду прогуляюсь.

Меня отнюдь не утешает, что человека, который добивался моего уничтожения, самого ухе нет в живых: Куинсберри умер в этом году, и мне говорили, что на смертном одре он плюнул в собственного сына и в агонии выкрикивал мое имя. Воистину моя жизнь – это слезы и страдания других людей. И все же я не покончу с собой, ибо самоубийство стало теперь вполне респектабельным. К тому же, меня пугает всякая боль, да и, наложив на себя руки, я сделал бы слишком щедрый подарок своим врагам.

В последние несколько лет перед тюрьмой я стал символом того самого Общества, которое с презрением меня в нее бросило. Я властвовал – или думал, что властвую, - над жизнью столь безраздельно, что мог наблюдать за своими перевоплощениями со стороны. Когда я сбрасывал одну личину, под ней обнаруживалась другая. Мне казалось, что весь мир лежит у моих ног, что я всесилен. Меня охватывала дикая радость я чувствовал себя свободным. Но уже тогда это была никакая не свобода - мой успех был тюрьмой. Я словно очутился в зеркальной комнате, где, куда ни взгляни, видишь только собственное отражение.

Как только личность становится предметом публичного разбирательства и история жизни принимает форму обвинительного заключения, у человека остается на удивление мало власти над собой. Внешне я стал именно таким, каким люди меня и представляли – усталым, обрюзгшим. Играя свою последнюю роль под пристальными взглядами публики, я полностью отдал себя в чужие руки. Выслушав приговор, я в арестантском фургоне был перевезен в Пентовилл. Мои волосы остригли так коротко, что я напоминал члена филантропического общества; у меня без церемоний отобрали всю одежду и личные вещи, и я облачился в грубое черно-коричневое тюремное платье с изображениями стрел – бы скорее согласился, чтобы эти стрелы терзали мою плоть, чем носил этот мешковатый наряд, превращавший горе в клоунаду.

В день освобождения мне вернули одежду, в которой я впервые переступил порог тюрьмы. Она, конечно, была мне велика и пахла дезинфекцией – можно было подумать, что в нее обряжали труп. За 2 года подневольного труда ( я шил холщовые мешки для почты и изранил пальцы так, что малейшее прикосновение к ним причиняло сильную боль), мне заплатили полгинеи, и это оказался последний в моей жизни заработок.

Прежняя жизнь ушла безвозвратно. Мало-помалу я вновь начал осознавать то, что уже знал за год до ареста: как художника я кончился. Тюрьма никогда не кончается. Ты просто попадаешь в замкнутый круг воспоминаний о ней. Я был сосудом, вмещавшим всю словесность моего времени, и под конец она хлынула через край, затопляя меня.

Я бы не имел ничего против смерти, если бы ее свита не была так безобразна. Когда в прошлом году мне вырывали зуб, вид щипцов и газового насоса не возымел на меня никакого действия. Но дантист был ужасен – едва взглянув на него, я принялся умолять дать мне обезболивающее.

Господин Уайльд умер в час пятьдесят минут пополудни в пятницу 30 ноября».


Ждем Ваших откликов на статью...