Несостоявшаяся революция. К 50-летию студенческих волнений во Франции
Все страны время от времени переживают серьезные политические и экономические кризисы. Во второй половине ХХ века самым ярким проявлением кризиса западного мира стали события 1968 года, в эпицентре которых оказалась Франция. А ключевую роль в них сыграла молодежь, студенты. В какой-то момент многим даже показалось, что грядет новая французская, а может, и всемирная революция, тем более что среди лидеров движения было много молодых левых активистов и известных интеллектуалов (таких, как, например, Жан-Поль Сартр), мечтавших именно о мировом пожаре.
Фото с сайта gaullisme.fr
Однако удивительным — если иметь в виду размах событий — образом революция не состоялась. Президенту Франции генералу де Голлю удалось не только устоять самому, но и привести свою партию к победе на внеочередных выборах в парламент. Может быть, потому что, как написал крупнейший французский социолог и противник новой революции Раймон Арон, это был «эмоциональный и моральный бунт, который нельзя было положить в основу политической программы».
Нашу беседу с автором многочисленных книг и публикаций по истории Франции, России и российско-французских отношений нового и новейшего времени, главным научным сотрудником Института всеобщей истории РАН Петром Черкасовым мы начали с вопроса: что представляли собой Франция и де Голль накануне майских событий 1968 года и почему эти события произошли?
— Надо сказать, что выступления 1968 года застали всех врасплох: и правящую элиту, и общество, и саму молодежь, которая стала двигателем этих выступлений. Хотя, конечно, те события имели глубокие корни.
Звонок прозвучал еще в 1965-м, на очередных президентских выборах. Де Голль получил в первом туре 44 процента голосов, а его противник Миттеран — свыше 32. Во втором туре де Голль, конечно, победил Миттерана, поскольку с ним блокировались все противники левых, и получил в результате 55 процентов.
Но более 60 процентов голосов принадлежали французам старше шестидесяти, и лишь 18 процентов молодых от 20 до 34 лет сказали, что разделяют идеи де Голля. А ведь за семь лет до этого, в сентябре 1958 года, на референдуме по одобрению новой конституции Пятой республики де Голля поддержали около 80 процентов граждан.
Скромный результат 1965-го не был случайностью. В обществе зрело недовольство сложившейся полуавторитарной системой, причем, что любопытно, в большей или меньшей степени оно было свойственно всем слоям населения. Политические партии в большинстве своем хотели бы возвращения к парламентской системе, в которой они чувствовали себя хозяевами положения, как в Третьей и Четвертой республиках.
Бизнес был недоволен чрезмерным присутствием государства во французской экономике, дирижистскими методами управления, стремился к более либеральной экономике. Недовольство бизнесменов вызывал и большой государственный сектор, возникший после войны, когда было национализировано имущество коллаборационистов. Это, по мнению деловых кругов, тормозило экономическое развитие Франции.
Все более открыто велись разговоры о необходимости денационализации тех или иных отраслей и крупных предприятий. В этом видели залог более успешного развития экономики.
— А чем были недовольны рабочие?
— Как вы понимаете, у рабочего класса, ведомого коммунистами и социалистами, всегда найдутся поводы для недовольства любым правительством. Безработица, низкий уровень заработной платы, недостаточная социальная защищенность и так далее. Конечно, все это признаки традиционных претензий рабочего класса во все времена.
Тем не менее надо признать, что к концу 1960-х рабочие выражали недовольство режимом «личной власти» де Голля значительно слабее, чем левые интеллектуалы и студенческая молодежь, неожиданно для многих заявившие о своих претензиях на роль авангарда французского общества.
К концу 1960-х в общественную жизнь Франции вошло новое поколение, убежденное, что де Голль — это уже история, что он попросту стар, как физически, так и политически.
Французская молодежь, словно вирусом, была охвачена левыми идеями, которые — сейчас это кому-то может показаться странным — пришли из США, где они получили развитие на волне антивоенного движения, во время кампании во Вьетнаме. На почве этих идей сформировалась особая молодежная контркультура, проникнутая принципиальным неприятием общества потребления и всего буржуазного жизненного уклада.
Такие понятия, как родина, государство, порядок, семья, мораль — все, на чем стояло традиционное общество, — были отвергнуты молодежью как не соответствующие новым ценностям, которых придерживалось молодое поколение.
Внешним проявлением этой контркультуры было распространение свободных сексуальных отношений — то, что потом назовут сексуальной революцией. И вызывающая хипповская мода: потертые джинсы, нестираные свитеры, мини-юбки, купальники топлес. И, конечно же, граффити — своего рода символ французских событий, которыми теперь «украшены» все столицы и крупные города.
Идейные основы французского Мая заложили работы американо-немецкого социолога Герберта Маркузе, с его нашедшим широкий отклик в левой среде тезисом о том, что рабочий класс окончательно обуржуазился и уже не может претендовать на роль авангарда, которую ему определял марксизм. Роль революционного авангарда перешла к интеллигенции и ее боевому отряду — студенческой молодежи.
В молодежной среде широкое распространение получили идеи анархизма, троцкизма, маоизма, культ Че. И одновременно — презрительное отношение к «системной», как бы мы сейчас сказали, оппозиции, то есть к социалистической и коммунистической партиям, к профсоюзам, которые, по мнению этих, как их тогда назвали, «новых левых», все продались режиму. Отрицалось все, как власть, так и оппозиция. Но прежде всего студентов не устраивала система высшего образования.
— Чем же?
— Они справедливо считали ее архаичной. Эта система в основе своей была создана еще во времена Наполеона Первого. Скажем, мы с вами прошли в свое время через обязательное изучение истории КПСС, научного коммунизма, диамата, истмата. Во Франции такого не было, но там были свои какие-то предметы, которые студенты тоже считали ненужными.
К тому же в университетах существовала очень сложная система экзаменов, которая приводила к тому, что до 80 процентов тех, кто поступал на первый курс, не оканчивали университета. И, конечно, молодежь задевало то, что половина студентов, выходцы из небогатых семей, вынуждены были и работать, и учиться.
Теперь такое и у нас обычное дело, но тогда это было странно, считалось, что студент должен, говоря словами классика, учиться, учиться и учиться.
А когда они оканчивали университет, то у многих возникали проблемы с трудоустройством. Сейчас во Франции это просто катастрофа, выпускники вузов едут куда угодно, в любую страну, чтобы найти работу. Но появились эти проблемы уже тогда.
— А что послужило поводом для начала волнений?
— По одной из версий, студентам в Нантере, который в то время был одним их факультетов Сорбонны, запретили приглашать девушек к себе в общежитие. Это в принципе и раньше не поощрялось, но недовольным нужен был только повод. И они начали бурно протестовать.
Появились первые лозунги: «Нет буржуазному университету!», «Долой экзамены!». Студенты отказывались сдавать экзамены, срывали занятия, устраивали обструкции факультетскому начальству и даже отдельным профессорам — тем, кого они считали реакционными.
Очень быстро критика системы образования переросла в критику всего общественного устройства. Появился лозунг: «Говори “нет” всему!». На роль руководителей студенческих беспорядков выдвигаются вожаки крайне левых организаций. А признанным лидером студентов становится 23-летний выходец из Германии Даниэль Кон-Бендит. По одной из версий, именно угроза его исключения из университета и стала поводом к бунту.
В общем, 3 мая 1968 года во дворе Сорбонны собрался шумный митинг студентов. Университетское начальство усмотрело в нем начало беспорядков и, нарушая давнюю традицию, вызвало полицию, что во Франции делать не рекомендуется. Полиция разогнала митинг, избила наиболее буйных студентов, кого-то арестовала. В ответ Национальный союз студентов и профсоюз работников высшей школы выступили с призывом к забастовке.
Как только стало известно об этом призыве, студенты всех университетов в Париже, а за ними и всей Франции, прекратили учиться. Начались беспорядки, потасовки с полицией, поджоги автомобилей мирных обывателей. Центром волнений становится Латинский квартал. Если пройти вверх по бульвару Сен-Мишель, на левой стороне увидишь небольшую площадь, которая ведет к Сорбонне, где до сих пор стоит стенд с фотографиями тех событий.
Студенты захватывают университет. Ворвавшись в помещение ректората, они срывают висящий на стене огромный, в полный рост, портрет «тирана» — кардинала Ришелье работы Филиппа де Шампеня — и разрывают его. Никто и не вспомнил, что «тиран» был выпускником Сорбонны, что он вложил огромные личные средства в реконструкцию альма-матер, передал университету свою богатейшую библиотеку и завещал похоронить себя в университетской церкви, построенной по его же инициативе.
К счастью, надгробие, 5 декабря 1793 года уже разгромленное якобинцами, на этот раз осталось нетронутым. А над Сорбонной поднимаются черные и красные флаги.
В общем, все пошло вразнос. За одну только ночь с 3-го на 4-е получили ранения более 350 человек, 460 студентов были арестованы. В последующие дни столкновения продолжались. Латинский квартал покрылся баррикадами. Всего по Парижу их было возведено более шести десятков. Предпринимались попытки создать в столице параллельные органы власти.
— Советов, так сказать, трудящихся?
— Что-то в этом роде. Скорее «советов учащихся и студентов». Во время одной из парижских командировок я попал в компанию дамы, практикующего психоаналитика, которой было явно за шестьдесят, и ее друга, университетского профессора лет под пятьдесят, с которым она познакомилась на баррикадах в мае 1968-го. Они мне рассказали, что он тогда был совсем еще юным студентом-первокурсником и неожиданно для самого себя получил назначение комиссаром 16-го округа.
Надо сказать, что в Париже обычно не спрашивают, на какой улице вы живете. Спрашивают, в каком округе. Если в 16-м, то вы аристократ или крупный буржуа. Это самый фешенебельный район. И вот в этом аристократически-буржуазном округе юный студент стал фактически параллельной властью. Ныне уважаемый профессор, он интересно и с юмором рассказывал о своем недолгом комиссарстве в районе, где обитают сливки финансовой аристократии…
Оказалось, что ни общество, ни власть не были готовы ко всему, что случилось, и даже не сразу смогли решить, как себя вести. Особенно сильно растерялись традиционные левые политические партии, которых гошисты презирали: мы, мол, ведем классовую борьбу, а они трусливо молчат.
Прошло какое-то время, прежде чем эти партии осторожно выступили в поддержку взбунтовавшихся студентов. Что касается профсоюзов, то те вначале открещивались: это, мол, сытые ребята с жиру бесятся, их лозунги нам, трудящимся, непонятны.
И только через неделю после начала выступлений левые политические партии поняли, что они рискуют потерять свой электорат, отстать от событий, и выступили в поддержку студентов.
— Какова была роль в этих событиях левых интеллектуалов — таких, как, например, Сартр?
— Эта роль была весьма значительной, и не только в теории. Многие из них, как тот же Сартр, ставший одним из символов «студенческой революции», вышли на баррикады. Любопытно, что, когда студенты захватили Сорбонну и держали там глухую оборону, единственным, кого они впустили на территорию университета, был Жан-Поль Сартр, «свой среди своих».
Другой любопытный факт. Говорят, что, когда Сартр был задержан полицией при подавлении беспорядков, президент де Голль приказал его немедленно отпустить, сказав, что «во Франции Вольтеров не сажают».
А 13 мая — через десять дней после начала событий — по Парижу прокатилась трехсоттысячная демонстрация: и студенческая, и рабочая, и профсоюзная. Ее лозунгами были: прекращение полицейских репрессий; демократизация высшей школы; отставка министра внутренних дел и префекта парижской полиции; и, наконец, «Десяти лет достаточно!», «Прощай, де Голль!», «Де Голля в богадельню!». И призывы захватить Елисейский дворец.
Все это сопровождалось объявлением всеобщей забастовки в стране. Все встало: предприятия, транспорт. Банки закрылись. Радио и телевидение работали с перебоями.
Рабочие занимают фабрики, выдвигают свои обычные требования: повысить зарплату и гарантированный минимум заработной платы, улучшить условия труда, соблюдать права профсоюзов. Забастовкой оказалось охвачено до 10 миллионов человек.
— Банки тоже поддержали забастовку?
— Они ее не поддержали. Они закрылись из соображений безопасности. Банки вообще плохо реагируют на беспорядки. Все финансовые операции прекратились. Тут очнулись и крестьяне, которые до этого не очень понимали, что происходит в Париже. А очнувшись, начали предъявлять свои требования. 24 мая крестьяне объявили днем борьбы против аграрной политики правительства, уничтожающего отечественного производителя по указке ЕЭС.
Правительство оказалось в полной растерянности. Начинаются попытки найти общий язык, но возникает вопрос: с кем? Студенты не желают ни с кем говорить. Там вольница под черными, красными и прочими знаменами и портретами Че Гевары.
В конце концов 27 мая в правительственной резиденции все же удалось подписать трехстороннее соглашение — правительство, предприниматели и профсоюзы. То есть соглашение подписывалось с системными силами — не с Кон-Бендитом же. Тем более что он иностранный гражданин.
Суть этого соглашения: повышение зарплаты в среднем на 14 процентов, гарантированного минимума заработной платы на 35 процентов в промышленности и на 56 процентов в сельском хозяйстве. Пособие по безработице увеличено на 15 процентов, пенсии на 20 процентов, семейные пособия на 50 процентов.
Но лидеры студентов не успокаиваются и требуют захватить телеграф.
— Почту, телеграф, телефон, прямо по Ленину?
— Это уже вызвало некоторую оторопь даже у тех, кто их вначале поддержал. Но гошисты настаивают на продолжении борьбы. Их лозунги: «Вся власть студентам!», «Запрещено запрещать!», «Да здравствует мировая революция!». У обывателя появляются первые признаки острой ностальгии по утраченной стабильности.
В ходе всех этих беспорядков — факт, который мало теперь вспоминают, — пять человеческих жертв. Погибли комиссар полиции, рабочие завода «Пежо» и лицеист, мальчишка 17 лет, тело которого нашли, когда разбирали баррикады.
В это же время Франсуа Миттеран, который в 1965-м проиграл де Голлю, объявляет, что власть вакантна и он готов занять кресло президента. Встает закономерный вопрос: а что же де Голль, где он? Он, судя по всему, явно недооценивает ситуацию.
О том, что де Голль ничего не понял, свидетельствует такой факт: в разгар студенческих беспорядков он отправляется в Румынию с официальным визитом. Ему уже туда звонят и говорят: господин президент, здесь все очень серьезно.
Президент прерывает свой визит, возвращается в Париж, собирает министров и говорит (он о себе любил говорить всегда в третьем лице): «Стоит де Голлю удалиться, и все рушится. Надо все это остановить. Или они, или мы. Да, реформам, нет — бардаку!» Это было 18 мая. А 28-го к ночи генерал неожиданно исчезает. Никто не может его найти, ни глава правительства, ни министры. В это время де Голль тайно от всех на вертолете улетает в Германию, в Баден-Баден к генералу Массю, командующему французскими войсками в Германии, и обсуждает с ним сложившуюся ситуацию. До сих пор в связи с этой поездкой остается масса вопросов и неясностей. О чем они там говорили, ни один из них не рассказал. Скорее всего, де Голль тогда впервые подумал об уходе.
Когда пошли слухи, что президент куда-то исчез, что де Голля нигде нет, общество охватил настоящий страх. Во всяком случае, респектабельное общество и мирных обывателей. Они недоумевали: а что же будет, если де Голль возьмет да и уйдет совсем? На кого он их оставит? На разбушевавшихся студентов? Молниеносно в обществе возникает запрос на порядок, на сильную руку.
— Это был момент перелома?
— Я считаю, что да.
— Может быть, де Голль рассчитывал именно на такую реакцию?
— Может быть, и так. Утром, на рассвете, он был в Баден-Бадене, провел там весь день и вечером вернулся во Францию, но не в Париж, а в свое имение Коломбэ-ле-дез-Эглиз. В столице его нет, но теперь он на связи. А общество захлестывают панические настроения. 30 мая, на следующее утро, де Голль приезжает в Париж и выступает по радио.
— Я слушал это выступление по радио, его переводили, но дело даже не в содержании, а в тоне. Я помню этот пафос спасителя Отечества.
— Да. Но, что любопытно, тогда уже было телевидение, однако де Голль по телевидению выступать не стал. Потому что в течение ночи писал текст речи, и, чтобы его прочесть, он должен был надеть очки, а выглядеть стареньким дедушкой генерал не хотел.
Когда в апреле 1961-го во время «путча генералов» в Алжире он выступал по телевидению, то французы увидели его в военном мундире. Громовым голосом де Голль заявил, что путч будет подавлен, порядок восстановлен.
Теперь, в мае 1968-го, он решил по телевидению не выступать, чтобы не производить невыгодного для себя впечатления. Но по радио президент де Голль по-прежнему звучал уверенно. Смысл его речи примерно таков: Франции грозит диктатура тоталитарного коммунизма. Порядок должен быть восстановлен. Французы, защитим Республику!
И в этот же день, вряд ли стихийно, хотя какой-то элемент стихийности, конечно, был, по Елисейским полям прошествовала манифестация в поддержку главы государства, сопоставимая по числу участников (до 300 тысяч человек) с демонстрацией 13 мая. Люди пели «Марсельезу», выкрикивали лозунги «Де Голль, ты не один!», «Коммунизм не пройдет!».
— Что это за публика была?
— Это были люди среднего и пожилого возраста, респектабельные, явно дорожащие тем, что имеют, и не желающие это потерять, да и вообще обречь себя на неопределенность. И они не желали больше потрясений. В своем выступлении по радио де Голль объявил, что распускает Национальное собрание и объявляет досрочные выборы.
И это стало переломным моментом. Забастовка утратила всеобщий характер, и беспорядки пошли на убыль, хотя еще и продолжались некоторое время. Было объявлено о роспуске 11 леворадикальных организаций, проявлявших наибольшую активность. Арестован и выслан в Германию Кон-Бендит. Интересно, что все беспорядки начались, когда его исключали из университета, а тут его арестовали, и ничего не произошло — порыв прошел.
Итак, 23 июня проходит первый тур выборов, 30-го — второй тур. И невиданная совершенно победа правящей партии, которая накануне поменяла название с «Союза за новую республику» на «Союз в защиту республики», ЮДР вместо ЮНР. Голлистская ЮДР получает 46 процентов голосов.
В результате у голлистов абсолютное большинство в парламенте. Французы проголосовали за стабильность. Они поиграли в бунт и поняли, что от добра добра не ищут. Левые партии — коммунисты и социалисты — потеряли на этих выборах более миллиона голосов. А вчерашние кумиры, герои улиц и баррикад, гошисты, не собрали даже пяти процентов.
— Какие уроки извлек из этих событий де Голль?
— Как трезвомыслящий политик, де Голль понял, что в стране, в ее управлении надо срочно что-то менять. И он делает решительный поворот влево, обратившись к содействию так называемых левых голлистов — Андре Мальро, Лео Амона, Рене Капитана и других.
Это очень интересная левая фракция внутри правящей партии ЮДР, считавшейся правой. Де Голль сказал: мы отвергаем как тоталитарный коммунизм, так и старый, эгоистичный капитализм; мы будем искать третий путь, предполагающий не классовую борьбу, а классовый мир; мы должны стремиться к ассоциации труда и капитала. Все эти лозунги были взяты президентом из арсенала левых голлистов.
Задолго до нашего Александра Яковлевича Лившица де Голль фактически сказал, обращаясь к буржуазии: делиться надо, господа, и в этом будет гарантия нашей общей безопасности. Президент предложил разработать систему участия трудящихся в управлении предприятиями и в разделе прибыли.
В ближайших планах главы государства была давно назревшая университетская реформа. У него были и другие планы реформирования всей социально-экономической и политической системы Франции.
— Как же получилось, что буквально через год де Голль вынужден был уйти?
— Дело в том, что среди его реформаторских планов после убедительной победы на внеочередных парламентских выборах первоочередной была реформа сената и местных органов самоуправления. Сенат после установления Пятой республики в 1958 году практически всегда был оппозиционным де Голлю. Он мог приостанавливать и даже блокировать отдельные проекты главы государства. Де Голль решил лишить сенат законодательных функций, превратив его в консультативный орган. И вынес законопроект на общенациональный референдум, хотя это было необязательно.
Но генерал привык действовать именно так, по примеру Наполеона Первого и Наполеона Третьего, неоднократно прибегавших к плебисцитам. Де Голль был убежден, что политические партии, прикрываясь интересами своих избирателей, преследуют только свои корыстные цели, выдавая их за подлинные чаяния народа. Недостойной партийно-парламентской возне, ведущейся во имя демократии, де Голль предпочитал прямую демократию — непосредственный диалог между верховной властью и народом через плебисциты по наиболее важным вопросам национальной жизни, когда каждый француз может высказать свое мнение, минуя лукавых посредников в лице партийных лидеров.
Объявив о референдуме, де Голль одновременно заявил, что, если этот проект будет отклонен французами, он немедленно уйдет в отставку, хотя конституция этого не требовала. И вот здесь произошло нечто на первый взгляд противоестественное: левая и правая оппозиция сошлись в борьбе против задуманных де Голлем реформ. Левые решили взять реванш за поражение на выборах, а правые не хотели терять такой испытанный рычаг влияния на принятие государственных решений, как сенат.
— Правые — это кто? Де Голль ведь тоже правый.
— Не совсем так. Как сам де Голль, так и голлистская партия не были чужды социальному реформаторству левого толка, особенно после майского кризиса 1968 года. Но были и классические правые, поборники того самого старого капитализма, реформировать который намеревался де Голль. Эти правые отвергали любые эксперименты в социальной сфере.
В результате их противоестественного, как я уже сказал, объединения с приверженцами социализма и коммунизма (Соцпартия и ФКП) де Голль потерпел поражение: 53,2 процента французов отклонили предложенный им законопроект. Получив известие об этом, де Голль сразу же заявил об отставке и уехал в свое имение, где провел последние отведенные ему месяцы жизни. Так завершился голлистский этап в истории Франции. Начиналась эпоха постголлизма.
Если попытаться охарактеризовать одним-двумя словами то, что случилось во Франции в мае 1968 года, я бы назвал это первой в истории революцией «сытых, но недовольных». Все революции до этого порождались непреодолимыми кризисами, войнами, нищетой или безнадежностью. А здесь, как будто без серьезных оснований, восстали те, кто не принадлежал к «отверженным», «униженным и оскорбленным».
В значительной степени это была золотая молодежь, можно сказать, будущее Франции. Конечно, были среди них и бедные студенты, но и они имели неплохие перспективы. При этом, что характерно, все они выступили не с экономическими, а с политическими, причем весьма неопределенными и даже экстравагантными требованиями вроде «Говори “нет” всему!». Именно по этой причине их бунт не был с самого начала понятен ни рабочим, ни крестьянам, ни среднему классу.
Лишь позднее они присоединились к студентам, но преследовали собственные, совершенно иные цели, не имевшие ничего общего с лозунгами этих ребят и их лидеров. Так или иначе, но на настоящую революцию майские беспорядки 1968 года явно не тянут.
— Получается, что сытые были по обе стороны баррикад?
— Да, это так. Но для французской правящей элиты кризис послужил толчком к давно назревшей модернизации социально-экономической и политической системы Пятой республики. Этим займутся уже преемники де Голля на посту президента Франции — Жорж Помпиду, Валери Жискар д’Эстен, Франсуа Миттеран...
Бурный 1968 год приведет в политическую элиту Франции молодое поколение политиков, выросших из среды бунтовавшего тогда студенчества. Представители этого поколения примут самое активное участие в создании новой французской Социалистической партии и составят ближайшее окружение ее лидера Франсуа Миттерана, который станет президентом страны в 1981 году.
На мой взгляд, социальный взрыв 1968 года во Франции должен служить предостережением для любой власти от самодовольно-высокомерного замыкания в самой себе, тем более что всегда и везде ее конфликт с обществом имел для нее пагубные последствия. Власть должна быть в постоянном диалоге с обществом, включая самый динамичный его сегмент — молодежь. Это одно из важнейших условий предотвращения опасных социальных потрясений.
Автор: Александр Механик
