Сэлинджер в Москве

“Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провёл своё дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения,

“Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провёл своё дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, -- словом, всю эту дэвидкопперфилдовскую муть”. Не правда ли знакомые строки? От слов, вложенных Джеромом Дэвидом Сэлинджером в уста, пожалуй, самого известного подростка литературы двадцатого века, Холдена Колфилда до сих пор пробирает приятная дрожь узнавания. И в каждой домашней библиотечке во всех уголках земного шара стоит на полке книга со странным названием “Над пропастью во ржи” или “Ловец во ржи”. Книга, начиная со времени опубликования (1951г.), как непременный атрибут сопутствует каждому новому поколению. Есть в ней нечто волшебное, промежуточное, смешанное, качающееся, загадочное. Нечто при каждом прочтении непредсказуемое.

Конечно же, Сэлинджер Москву не посетил, он по прежнему живёт отшельником в Новой Англии. Но в столице идёт единственный спектакль по его произведениям. Называется он чарующе просто – “Любовь и всякое такое”. Это отнюдь не премьера, спектаклю около двух лет, но филиал Пушкинского театра настолько малогабаритен и неизвестен, что для многих, полагаю, информация об этой постановке будет приятной новостью.

“Но самое смешное, что думал-то я всё время о другом. Сам наворачиваю, а сам думаю про другое. Живу я в Нью-Йорке, и думал я про тот пруд, в Центральном парке, у Южного выхода: замерзает он или нет, а если замерзает, куда деваются утки? Я не мог себе представить, куда деваются утки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Может быть, подъезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? А может, они просто улетают?”

О театре им. Пушкина было написано за последние годы масса всевозможных гадостей. Мол, совсем он стал никудышный/никакой. Словно пресса ополчилась на главного режиссёра Юрия Ерёмина и всеми силами пыталась лишить его занимаемой должности. Что в итоге, надо сказать, удалось сделать. Не могу отрицать, что критика была несправедливой, да и сам Еремин по полгода проводя в США, преподавая в заокеанском мастер-классе, собственному детищу уделял совсем немного времени. Удручало другое: нигде ни слова не было о существующем филиале, тем более о спектаклях в нём. А ведь младший учится на ошибках старшего, и вскоре репертурная политика первого дала сто очков второму. Но об этом в другой раз. Ныне же вернёмся к главной теме. Итак, “Любовь и всякое такое” – это спектакль по мотивам четырёх рассказов Сэлинджера ("Перед самой войной с эскимосами”, “Лапа-растяпа”, “Дорогой Эсме, с любовью и всякой мерзостью…” и “Эти губы, и глаза зелёные”). Постановку и сценарную адаптацию совершил один и тот же человек – Евгений Писарев, который наряду с другими актёрами, участвующими в спектакле (И. Ильм, Е. Новикова, В. Кулаков), лишь в 1993 году закончил Школу-студию МХАТ. Один курс превратился в маленький театрик, который сразу приобрёл статус “нового молодёжного”. Предоставленная свобода воплотилась в интересные постановки. В “Любви…” вышеназванная четвёрка воссоздаёт небольшие сценки, создавая полную иллюзию погружения в сэлинджеровский мир.

“В книжке были пьесы – ужасно смешные, а потом рассказ про полисмена-регулировщика, он влюбляется в одну очень хорошенькую девушку, которая вечно нарушает правила движения. Но полисмен женат и, конечно, не может жениться на девушке. А потом девушка гибнет, потому что она вечно нарушает правила. Потрясающий рассказ…”

Несомненно интерес к спектаклю притягивает Инга Ильм. Странно-знакомое имя, не правда ли? Помните “Петрова и Васечкина”, а возлюбленную их помните? Да, да, ту самую Машу Старцеву – красавицу-отличницу, с огромными глазами, глядя в которые и утонуть нетрудно, вернее, утонуть-то там так раз и хочется. Она и есть Инга Ильм – повзрослевшая, но по-прежнему завораживающая. Она будто и вправду из того самого мирка книг писателя-отшельника: худое лицо, тинейджеровская прядь волос, полураскрытые губы, воспалённый взгляд, выражение интеллектуальной концентрации и одновременно – подросткового страха перед миром. Есть в её фигуре нечто невыносимое взгляду, раскованное, дисгармоничное, больно и сладко бьющее по глазам, не позволяющее смотреть на неё подолгу, а не смотреть – тоже не получается. Но она совсем не основная фигура, впрочем как и Елена Новикова. Хотя именно последняя несёт собой тот самый образ нервного, ранимого “подростка”, который, несмотря на отнюдь не юношеский возраст героя, не желает покидать обитель внутреннего мира. В ней (“Лапа-растяпа”) то самое отчаяние, назревавшее так долго по ходу спектакля, выливается в истерику, сходящую в итоге на обыденность, где спасителем выступают воспоминания. Ведь, по сути, именно воспоминание – это и есть счастье.

“Я взял и стал описывать бейсбольную рукавицу моего братишки Алли. Эта рукавица была очень живописная, честное слово. У моего брата, у Алли, была бейсбольная рукавица на левую руку. Он был левша. А живописная она была потому, что он всю её исписал стихами – и лидонь, и кругом, везде. Зелёными чернилами. Он написал эти стихи, чтобы можно было их читать, когда мяч к нему не шёл и на поле нечего было делать. Он умер. Заболел белокровием и умер 18 июля 1946 года, когда мы жили в Мейне. Он вам понравился бы.”

Держит весь спектакль Евгений Писарев, одно слово которого заставляет замирать, потому что сказано это слово так, словно и вправду вместе с ним находишься на узком мостике над пропастью, но это не страх, это желание слушать и слушать эти кажущиеся своими собственными истории, только вот из его уст они напоминают мечты, дорвавшиеся до реальности. Действительность для всех изображаемых им героев – всегда отправная точка, а не точка опоры или цель путешествия, и чем она конкретней, тем сильнее дальше отталкивание. Непринятие чего-либо всегда грозит перерасти в тотальное одиночество, но именно в этом случае и становишься самим собой. Настоящим, искренним, смотрящим сквозь собственное отражение в зеркале. А в результате всё пересиливает другое желание: совсем не ожидание чуда, а, наоборот, ожидание нормальных вещей, которые почему-то трансформируются в чудо. Объясняется всё нехваткой "тепла" рядом, ожиданием тихо-нежного “эй…”, того-самого, что перед “всяким таким”.

“Она меня не уважает. Господи Боже, да она меня и не любит. А в сущности, в самом последнем счёте и я тоже больше её не люблю. Не знаю. И люблю, и не люблю. Всяко бывает. То так , то эдак. О чёрт! Каждый раз, как я твёрдо решаю положить этому конец, вдруг почему-то оказывается, что мы приглашены куда-то на обед, и я должен где-то её встретить, и она является в белых перчатках, или ещё в чём-нибудь таком… Не знаю. Или я начинаю вспоминать, как мы с ней в первый раз поехали в Нью-Хейвен на матч пристонцев с йельцами. И только выехали, спустила шина, а холод был собачий, и она светила мне фонариком, пока я накачивал эту треклятую шину… ты понимаешь, что я хочу сказать. Не знаю. Или вспомнится… чёрт, даже неловко… вспомнятся дурацкие стихи, которые я ей написал, когда у нас только-только всё начиналось. “Чуть розовеющая и лилейная, и эти губы, и глаза зелёные…” Чёрт, даже неловко… Эти строчки всегда напоминали мне о ней. Глаза у неё не зелёные… у неё глаза как эти треклятые морские раковины, чтоб им… но всё равно, мне вспоминается… не знаю. Что толку говорить? Я с ума схожу.”

Четыре до чёртиков простые истории, в которых важен не сюжет, а атмосфера потерянного времени, в котором зритель бултыхается вместе с актёрами, ностальгируя по недовоплощённым когда-то сумасбродствам. Спектаклю удаётся основное, тем более важное при сценической адаптации Сэлинджера, - вдохнуть фантазию в жизнь.

“Но я, наверное, ненормальный. Да, клянусь богом, я сумасшедший. По дороге в ванную я вдруг стал воображать, что у меня пуля в кишках. Я вообразил, что этот Морис всадил в меня пулю. А теперь я иду в ванную за добрым глотком старого виски, чтобы успокоить нервы и начать действовать. Я представил себе, что выхожу из ванной уже одетый, с револьвером в кармане, а сам слегка шатаюсь. И я иду по лестнице – в лифт я, конечно, не сяду. Иду, держусь за перила, а кровь капает у меня из уголка рта. Я бы спустился несколькими этажами ниже, держась за живот, а кровь так и лилась бы на пол, и потом вызвал бы лифт. И как только этот Моррис открыл бы дверцы, он увидел бы меня с револьвером в руке и завизжал бы, закричал диким, перепуганным голосом, чтоб я его не трогал. Но я бы ему показал. Шесть пуль прямо в его жирный, волосатый живот! Потом я бросил бы свой револьвер в шахту лифта – конечно, сначала стёр бы отпечатки пальцев. А потом дополз бы до своего номера и позвонил Джейн, чтоб она пришла и перевязала мне рану. И я представил себе, как она держит сигарету у моих губ и я затягиваюсь, а сам истекаю кровью.”

Поставленные рассказики Сэлиджера можно охарактеризовать словосочетанием “улыбчивая печаль”. Отсюда, выносимый урок нежности и жалости – а значит зрелости. Того, что невозможного для Холдена Колфилда, но возможного для тех, кто за него переживает. Для зрительного зала, который не останется равнодушным, вспоминая собственные детские песочные замки, не разрушенные, а хранящиеся где-то в закромах памяти, но внезапно снова возникшие и хоть на время оттеснившие надоевшие суетные проблемы будней. Именно тогда-то накрывает состояние, при котором взор не различает детали, и всё тает в некоей иногда розовой, иногда просто туманной дымке. В этот момент вспоминаются совсем другие слова… почти свои.

“Знаешь, кем бы я хотел быть? -- говорю. - Знаешь, кем? Если б я мог выбрать то, что хочу, чёрт подери! -Перестань чертыхаться! Ну, кем? -Знаешь такую песенку – “Если ты ловил кого-то вечером во ржи…” -Не так! Надо “Если кто-то звал кого-то вечером во ржи”. Это стихи Роберта Бернса! -Знаю, это стихи Роберта Бернса. Она была права. Там действительно “Если кто-то звал кого-то вечером во ржи”. Честно говоря, я забыл. - Мне казалось, что там “ловил кого-то вечером во ржи”, -- говорю. - Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, а кругом – ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И моё дело – ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Стеречь ребят над пропастью во ржи. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему. Наверно, я дурак.”




Филиал театра им. А.С. Пушкина располагается в Сытинском пер., дом 3/25 (Пушкинская пл.). Метро “Пушкинская”, “Тверская”.