«Возможно, всюду Бог»

Каждый день в восемь утра, когда я втискиваюсь в вагон метро, меня раздирает двойственное чувство

''«Но я открою тебе страшную тайну. Ты меня слушаешь? Все они, все до одного – это Толстая Тетя, о которой говорил Симор. И твой профессор Таппер тоже, брат. И вся его чертова куча родственников. На всем белом свете нет ни одного человека, который не был бы Симоровой Толстой Тетей. (…) И разве ты не знаешь – слушай же, слушай, - не знаешь, кто эта Толстая Тетя на самом деле? Эх, брат. Эх, брат. Это же сам Христос. Сам Христос, дружище».''

''Дж. Д. Сэлинджер «Зуи»''

Каждый день в восемь утра, когда я, стиснутый ревущей толпой, втискиваюсь в вагон метро, меня буквально раздирает двойственное чувство. C левой стороны меня убивает локоть ближайшей соседки, вставленный как раз между пятым и шестым ребром, а справа - запах колбасы с луком и несвежего белья, кроме того, режет слух визг уже немолодой полной женщины, которая, не успев добежать до сиденья, зацепилась за что-то ногой, рухнула на четвереньки и теперь стоит так и визжит, потому что остальные граждане продолжают свое движение по вагону, по ее рукам и сумке, а если бы могли, то и по голове… В этот момент всеми движет ненависть друг к другу. Ненависть и соперничество за свое место под солнцем, даже если оно превратилось в простое продавленное сиденье вагона.

И мною тоже движет ненависть, поэтому я сердито сбрасываю локоть соседки и сразу получаю: «Мужчина, не толкайтесь! Не один тут!» Поворачиваюсь спиной к луку, колбасе и несвежему белью и оказываюсь прямо перед барахтающейся у меня под ногами женщиной на четвереньках. Все еще причитая, она пытается выдернуть из-под ног граждан и гражданок большую кожаную сумку, из которой высыпались какие-то мелкие предметы: пудреница, гигиеническая помада, связка ключей… Она стоит уже на коленях перед всей этой толпой народа, шмыгает носом, я вижу ее плохо прокрашенную седеющую макушку… И все, поехало… Меня захлестывает жалость. Я вдруг представляю, как она собирается утром на работу, выбирает в шкафу и гладит кофточку, подкрашивает ресницы у зеркала, припудривает подбородок и нос и сокрушенно думает, что все равно выглядит уже не так… Она выходит из дома и потом всю дорогу бежит: бежит за автобусом, бежит по эскалатору, бежит, чтобы сесть в вагоне метро…

Я протягиваю ей руку, она поднимает на меня заплаканные глаза, и в первый момент я вижу в них только невыносимое страдание… Ей неудобно, ей стыдно за себя, но почему-то стыдно и мне тоже. Я поднимаю ее и торопливо протискиваюсь к выходу из вагона, на волю… Я стою на перроне, не смея поднять глаза на прохожих, потому что жалость к каждому их них раздирает меня, но вместе с жалостью меня раздирает чувство вины: разве я не такой же, как все? Разве я имею право кого-то жалеть? Разве я хотел бы, чтобы кто-то вот так же пожалел меня?

Одна моя родственница, добрейшей души женщина, увидев осенью на улице человека в сандалиях и без носков, решила, что он бомж. Она села куда-то на приступочку, сняла с себя лишнюю пару носков (носила их всегда две пары, потому что давно мучается ревматизмом) и понесла тому человеку. Когда она предложила их ему, он шарахнулся в сторону, покрутил у виска и быстро ретировался, решив, вероятно, что помощь нужна ей, а не ему. Она успела только крикнуть ему вслед, что напрасно он брезгует – носки чистые.

В правилах человеческого общежития общим местом считается пункт под условным номером 1657.56: «Не показывай человеку, что жалеешь его – он может обидеться». Негласным же правилом уже давно стало, что и вообще жалеть другого не надо - он же тебя не жалеет. И тогда мы выпускаем на волю страшную собаку – ярость, агрессию, гнев, – готовую разодрать всех вокруг по ничтожному поводу. Один мой знакомый страдает артрозом коленей и очень медленно, с трудом ходит. В метро, на улице он постоянно слышит за спиной: «Ну, давай, тащи копыта!», «Ты бы еще здесь лег!», «Побыстрее нельзя?!». Однажды его спутница попыталась вступиться и, оглянувшись, сказала, что у ее приятеля больные ноги. На что получила: «На такси надо ездить!» Кто это сказал? Возможно, та самая женщина, которая стояла передо мной на четвереньках.

А потом мы все встречаемся в церкви. На Пасху или Рождество. Все мы стоим, нагруженные куличами и крашеными яйцами, окропленные святой водой, вдыхая ароматный дым из кадила. И почти никто не задумывается, что, придя за телом и кровью Христовыми, мы тысячекратно предали и распяли его, постеснявшись пожалеть ближнего, не захотев пожалеть его, не пожелав влезть в его шкуру.

У режиссера Дамиано Дамиани есть знаменитый римейк старого итальянского фильма''' L'inchiesta''', что значит «Расследование», о том, как римский следователь приехал в Иерусалим расследовать таинственное исчезновение тела Иисуса после распятия. В своих поисках он доходит до понятия основных положений христианства, но полный поворот в своем мировоззрении он ощущает, когда, придя в одно из поселений последователей Христа, неожиданно был принят за него самого. За Мессию. Ученики Христа еще помнили, что в каждом человеке – Бог.

В современном мире, зашедшем в своей злобе и агрессии слишком далеко, видеть в каждом Бога - трудно. Мы все – «добрые люди» - ломаем носы, хребты и жизни своим ближним для достижения земных благ. Как нам разжалобить себя до такой степени, чтобы перестать этим заниматься? Александр Мень считал: «Мы переживаем только начало христианства», поэтому путь долог.

Но начинать когда-то надо. Это как тренинг: надо сначала на минуту в день, потом на две, потом – больше становиться «идиотами» Достоевского, надо предлагать носки тем, кто ходит без них осенью, надо влезать в шкуру женщины на четвереньках и моего приятеля с артрозом. Надо жалеть. Это не унизительно. Потому что, как только мы начнем жалеть ближнего, мы перестанем делать то, что превращает нас в жалкие создания. Мы больше не будем стоять на четвереньках!