ГДЕ-ТО ПОД КРУТОГОРОВО

За мостом через "нашу" речку, вверх по течению, вдоль левого берега проходила дорога. Примерно через километр она почти под прямым углом уходила в тундру, к правому берегу реки

За мостом через "нашу" речку, вверх по течению, вдоль левого берега проходила дорога. Примерно через километр она почти под прямым углом уходила в тундру, к правому берегу реки Крутогорово. Здесь в 1945 г. на лесной поляне сажали картошку. Как-то осенью, когда ее выкапывали, я впервые увидел живого медведя, он вышел на огороды из шеломайника. Мы с криками собрались в кучу, но встреча закончилась мирно: медведь, поглядев на нас, с достоинством удалился во-свояси.

В тех краях мне приходилось быть по осени каждый год. С сестрами, Юлей или Раей, мы на кочках собирали бруснику. У нас был деревянный лоток с ручкой с одной стороны и короткими спицами с другой. Этим лотком, спицами вперед, проводили по кочке, усыпанной ярко-красной сверху и бело-розовой снизу ягодой. Домой приносили ведра полтора-два за один раз. Там ягода перебиралась, замачивалась, а листочки высушивались на чай.

В нашей семье основным "промысловиком", так сказать "сборщиком" даров природы, был старший брат Валентин. Зимой он петлями ловил зайцев - за зиму он мог их принести до двух десятков, по весне добывал яйца водоплавающих птиц. Именно от него я "узнал", как ловить зайцев без снастей. Например, такой: на пенек (камень, валун) охотник кладет лист капусты, посыпанный мелкой махоркой. Заяц, пробегая мимо, останавливается и грызет приманку. Естественно, от махорки он начинает чихать, ударяясь носом о камень (пенек, валун), и теряет сознание. Вот тут-то охотник его и берет. Или такой способ: по заячьей тропе рассыпается в качестве приманки клюква. Заяц начинает ее есть и оттого, что она такая кислая, зажмуривает глаза и голову поворачивает набок. Это самое подходящее время хватать зайца...

Помню, участки под картошку каждый год выделялись в разных местах (наверное, чтобы земля отдыхала) довольно далеко от поселка. Например, в 1946 году картошку сажали у подножья одной сопки, в 1947 - на плато второй сопки, над рекой, ближе к побережью. Урожай у нас был всегда хороший, и в каждом новом месте были свои, запоминающиеся чем-то, события и особенности.

У речки Крутогорово росли папоротник и хвощ в большом количестве. Здесь были основные покосы, где заготавливали сено для лошадей и коров. На первой сопке водилось много лис и горностаев. По весне, когда сажали картошку, собирали на кочках очень крупную клюкву. А осенью здесь же собирали очень сладко-кислые ягоды шикши, от сока которых пальцы и рот становились синими. Шикша не была промысловой ягодой и собирали ее мало, больше для разнообразия. Впоследствии из ее сока в смеси с печной сажей, пытались делать черные чернила, хотя сам сок был светло-зеленым.

Лето и осень 1946 г. ознаменовались нашествием рыжих, толстых, бесхвостых мышей, очень похожих на хомячков, только размером меньше. С подачи взрослых мы их называли пасюками (это много позже я узнал, что пасюки - амбарные крысы с коротким хвостом, а как правильно назывались те мыши, я до сих пор не знаю). Они медленно бегали по вытоптанным ими тропкам, которые приводили к норам - "кладовым", в которые мыши в больших количествах таскали картошку. Порой выдернешь ботву, а в кусте осталась уже одна мелочь. Мышиные "кладовые" устраивались недалеко от огорода. Из них "изымался" большой урожай.

В том же году было много сов и лис. Лисы иногда попадали в петли, расставленные на зайцев. Однажды мой одноклассник Ваня Бакшеев принес в класс живую лису, попавшую в петлю.

Кроме ворон, сорок и сов из птиц в лесу в изобилии водились куропатки, мелкие пташки (жаворонки, воробьи, трясогузки, дятлы, синички, снегири, кукушки) и глухари. На тундре гнездились несколько разновидностей водоплавающей птицы, в основном, утки. Весной и осенью было очень много перелетной птицы. По весне большие стаи садились прямо на территорию фермы, чтобы отдохнуть. Старшие ребята пытались охотиться на них с помощью рогаток. Но результат был почти нулевой. Иногда, правда, охота оказывалась удачной, это случалось, если чугуник (осколок от разбитой чугунной сковородки) попадал в голову или шею птицы. Единственное на ферме ружье было у учителя - Николая Михайловича Никулина, но он стрелял очень редко. Говорил, что нельзя птицу, летящую домой, встречать дробью. С ним интересно было охотиться осенью на глухарей. Днем ребята выискивали место сидки глухаря на березе. Вечером, в сумерках, подкрадывались к этому месту, находили птицу на той или где-то на соседней березе (далеко они не улетали, если, конечно, не вспугнешь), ну а дальше...

Возвращались в поселок возбужденные, обсуждая, как это было. Отличившийся "следопыт" (кто первым увидел птицу) нес трех или пятикилограммовую добычу, а кто-то из старших ребят - ружье.

На "второй" сопке из-за ее отдаленности не охотились. Здесь было много полян, усеянных саранками с темно-коричневыми и желтыми цветами. Эти растения не только радовали глаз, но и утоляли голод - корни их луковиц можно было есть. Палкой выкопаешь многозубчатый клубенек, обдуешь, оботрешь об штаны и рубашку и - в рот. Десяток клубней как-то притупляли "зов желудка".

Другим "гастрономическим" подспорьем служили борщевник и пучка, росшие тут же, ближе к подножию сопки. Если борщевник ели безбоязненно, после снятия оболочки со стебля, то с пучкой, более вкусной, обращались осторожнее. Даже после снятия оболочки, стебель откусывали, широко открыв рот, чтобы не "обжечься". Иначе можно было получить волдыри на губах.

Часто приносили домой кукан килограмма на три с гольцами и микижей. Сырую рыбу не ели и на костре не вялили. Не было времени на костер, да и принято было весь улов приносить домой.

Чем ближе к устью речки (ближе к побережью), тем крупнее рыба попадалась на удочку! А рыбу ловили без поплавков и грузила. На крючок насаживали одну-две икринки (когда кончалась икра, то использовались рыбьи глаза или кусочки мелкой рыбешки). Вода тогда была настолько прозрачная, что было видно, как из-под водорослей выскакивает рыбка и берет крючок с наживой. Никакой хитрости не требовалось в том, чтобы подсечь и выбросить добычу на берег. Когда попадалась крупная рыбешка (граммов на 500 и более), приходилось придавливать ее грудью или животом, чтобы снять с крючка и посадить на кукан.

Несмотря на то, что дома рыбы хватало, свежий улов в семье ценился! Он шел в ход в первую очередь. Жареные гольцы с чищенной вареной картошкой за ужином с удовольствием ели все члены семьи. А потом запивали чаем или молоком с белым хлебом из американской муки, выпеченным в пекарне. По "ленд-лизу" кроме муки еще поступали в прямоугольных банках очень вкусные консервированные сосиски и тушенка. Но для нас это уже было деликатесом.

Если вспомнить о погоде, то в этой части Камчатки она была прекрасная: очень много солнечных дней в году, летом - без изнуряющей жары и духоты, но в то же время и не холодно, хотя пацаны без рубашек не ходили и даже понятия не имели о том, чтобы "загорать". Не припоминаю, чтобы шли нудные, моросящие, многодневные дожди, как на восточном побережье или в Петропавловске.

В то время у нас дожди всегда сопровождались грозами, но не были проливными. Зима была мягкая с 10-15-градусными морозами, без пурги и снежных заносов, даже сугробов, как таковых, почти не было. Зимой 1945-1946 г.г. единственный раз за все время пребывания на Камчатке мы наблюдали северное сияние. Это незабываемое явление природы трудно описать: небо высветилось множеством радужных полос на общем светящемся фоне - это было сказочное зрелище! Мы могли наслаждаться им несколько часов.

Все времена года здесь были хороши! Вероятно, сказывалась близость моря и то, что поселок расположен между сопками, покрытыми лесами. Наверное, из-за мор-ского климата практически отсутствовали мухи, комары, мошка.

Зимой любимым развлечением у пацанов было катание с гор на ногах, лыжах, "ледянках", санях. Мои первые лыжи были сделаны из досок от двухметровой деревянной бочки. Один конец доски заострялся, а к середине с вогнутой стороны прибивали гвоздями юкшу (кожаные или веревочные крепления для ноги). С невысоких пригорков по проторенной лыжне можно было съезжать, а на более крутых склонах самодельные "лыжи" становились неуправляемыми. Позже, когда пограничники взяли шефство над фермой, появились настоящие лыжи.

Не менее интересными были катания на

"ледянках" - емкости, напоминающей по форме таз или корыто. Делались "ледянки" очень просто. Заготавливали тестообразную смесь из коровьего навоза с остатками сена, потом на улице переворачивали таз вверх дном и обмазывали его на всю высоту этой смесью, обливали водой и оставляли застывать на морозе. Таким образом наносилось три, четыре слоя. Заодно вмораживали веревку, чтобы можно было тягать. Изделие получалось тяжеловатое, но надежное. Оставалось только затащить его на вершину сопки и потом съезжать с любого склона, по целинному снегу или накатанной дороге.

Еще более интересными были катания на больших санях. Старшие ребята откатывали от конюшни сани, снимали оглобли, и после вся ватага затаскивала их на перевал. Управлял санями, держась за переднюю перекладину, самый старший и сильный. Обычно это был Гена Аралин или мой брат Валентин. Иногда в этих катаниях принимали участие старшие девчонки, тогда младшим пацанам оставалось только смотреть со стороны и завидовать.

Весной 1946 года каюр из Облуковина оставил в конторе маленького больного щенка ездовой собаки. Мать принесла его домой. Был он серой масти, назвали его Волчок. Первое время он жил в общей комнате. Отпаивали его коровьим молоком, ухаживали за ним все, но считался он "моим"! Соответственно, и лужи на полу были "мои". Вскоре ему отвели постоянное место в коридоре. В наружной стене прорезали отверстие и завесили его куском транспортерной ленты (ее почему-то называли "кожимит", ею подшивали валенки и подбивали полозья санок, чтобы они меньше раскатывались на поворотах). Щенок рос здоровым и сильным. Сопровождал меня и в лес и на речку. Очень любил играть с поросятами, когда мы с ним приходили к брату, пасшему стало свиней. К зиме он был уже довольно рослым, быстро приучился к ошейнику и ездовой упряжи. Наверное, мы оба получали удовольствие, когда я становился на лыжи, и он тащил меня на поводке. Такая собака в поселке была только у меня. Волчок не отказывал покатать на поводке других ребят, да и девчонок на санках, за что получал какое-то лакомство. Меня же сопровождал и в школу, и встречал после уроков. За свою преданность и доверчивость бедняга Волчок однажды поплатился. В "Родной речи" за второй класс был рассказ с рисунками о собаках (ездовая - в упряжке, санитар - с санитарной сумкой на боку и палочкой в зубах, сапер - выискивающая мины, пожарная - вытаскивающая из огня сначала девочку, затем большую куклу и т.д.)

Все собаки на рисунках были овчарками, а у моего Волчка кончики ушей свисали. Решил я из него сделать овчарку. Пришел из школы, пергаментными листами обмотал ему уши и суровой нитью перевязал их. После сделанных уроков, как обычно, пошли мы с ним кататься. К вечеру, когда вернулись домой, решил я, что мой Волчок стал овчаркой. Начал развязывать узлы, а он поскуливает. Оказывается, кончики ушей (около 2-3 см) у бедного пса отвалились. В результате я получил от матери свернутым в жгут полотенцем по ушам, а Волчок стал "похож на овчарку" (остатки ушей у него торчали!). С тех пор больше никогда не экспериментировал с животными.

Моим первым учителем был Николай Михайлович Никулин. Он же был завучем, поскольку школа была начальная (4 класса) и административно подчинялась семилетней школе, находящейся на базе. Учились мы всегда в две смены. В первую смену - первый и третий классы, во вторую - второй и четвертый. Вместе в одну смену занимались около 10 человек. Учитель давал задание старшему классу, а младшему объяснял. Затем наоборот.

В первом классе нам выдали сразу две тетради (для письма и арифметики) и карандаш. До сих пор запах очиненных карандашей навевает воспоминания о той первой классной комнате. Карандаши очень берегли, аккуратно чинили и почти никогда не роняли на пол - так как новые просто негде было достать. Как не достать в избытке и тетрадей. А учебники были один на двоих или троих, притом сильно потрепанные. Мне в основном приходилось кооперироваться с Васей Трифоновым, жившим в соседнем бараке. В классе мы никогда не хулиганили (даже понятия такого не было), от занятий не отвлекались. Так как нас было мало, учитель успевал проверить и домашние задания и задания, данные на уроке. Даже и в мыслях не было не сделать домашнее задание. Отличников во всех четырех классах не было, но знания по программе получали глубокие (это выяснилось потом, когда учился уже в других школах).

Во втором полугодии мы учились в построенной новой школе. Две третьих помещения занимали классная комната с раздевалкой, а другая часть была разделена на две смежные комнаты. В одной жила семья учителя, а в другой - уборщица-истопник с детьми.

Во второй четверти начали учиться писать ученическими ручками с пером № 86. Но здесь начались проблемы - не было чернил и кончился запас тетрадей. В качестве чернил стали использовать и брусничный сок, и печную сажу в смеси с соком шикши, и концентрированный отвар чаги. Флакончика брусничного сока (красных чернил) не всегда хватало до конца уроков - выпивался по глотку. Черные чернила плохо сохли и сильно пачкались, хотя получалось красиво. А вот отвар чаги прижился надолго (пока не появились химические чернила), тем более он хорошо смывался с самодельных из пергамента тетрадей.

Из рулона пергамента учитель выдавал каждому ученику по несколько метров, которые аккуратно разрезались на листки, линовались карандашом и прошивались нитками. После того, как тетрадь исписывалась чернилами из отвара чаги, ее "стирали" в горячей воде, высушивали, проглаживали утюгом каждый листок. Переворачивали тетрадь так, что последний листок становился первым и снова писали по старым линиям. Грифельная линия не смывалась. После повторного использования тетрадь заменялась новой.

Авторучек тогда не было (о них мы узнали только летом 1947 г., когда на ферму прибыла большая, человек 30, группа корейцев), и мы применяли чье-то "изобретение": на иголку накручивали тонкую медную проволоку. Спиральку длиной около 1 см прикрепляли с внутренней стороны пера. Теперь перо писало дольше, им меньше стучали о дно чернильницы. Был один недостаток. Если переусердствуешь, то получишь большую кляксу, которую приходилось слизывать, так как промокательной бумаги не было.

Все ребята в поселке довольно хорошо играли в шашки, поддавки, "Чапаева", "лису и охотников", уголки. Шашки мы делали сами. Из ровных березовых прутьев выпиливали кругляшки, отшлифовывали на камне, раскрашивали в красный и коричневый цвет. Доску тоже сами расчерчивали и раскрашивали. Других настольных игр у нас не было. Официальных соревнований не устраивали, но признанным лидером в этих играх считался Маркс Морев. Он учился двумя классами старше меня и вскоре продолжал обучение в семилетке на базе и жил в интернате.

Еще играли в "крестики-нолики", решали различные головоломки, которых у Николая Михайловича было множество. Из каждой поездки на базу он привозил какие-нибудь книжки, особенно много про природу. Читали мы эти книжки взахлеб.

Из красивого уголка Камчатки мы уехали весной 1949 года в Петропавловск. Однажды в газете "Камчат-ская правда" тех лет я прочитал стихотворение, четверостишие из которого запомнил на всю жизнь:

Было время - мины рвались!

Я в чужом краю шагал.

Но то время не терялось.

Я Камчатку вспоминал!

Спасибо автору за эти строки! Я тоже вспоминаю Камчатку!