В поисках утраченной России
Лето 1917 года Иван Бунин провел в своем имении, в селе Глотово Елецкого уезда Орловской губернии. Он не хотел видеть кипящий, ощетинившийся штыками Петроград, Москву, где тоже все клокотало и бурлило.
Иногда Бунин успокаивал себя: «Если человек не потерял способности ждать счастья – он счастлив. Это и есть счастье». Но такие всплески были редки. Привычное состояние писателя – грусть, тоска. Он жил в напряженном ожидании глобальных перемен…
Иван Алексеевич Бунин был высок – и ростом, и возвышенным, отточенным слогом. С виду – значительный, щеголеватый: сверкало пенсне, топорщилась холеная бородка. На слова был едок, ироничен. «Характер у меня тяжелый, – говорил о себе. – Не только для других, но и для меня самого. Мне с собой не всегда легко».
Но это – издали. Люди, с которыми писатель был близок, утверждали, что он – добрый и деликатный человек. Но – страстный, мятущийся. У Бунина был тайник, к которому никто не допускался. Это – его душа.
Он смотрел на Москву, как влюбленный – пристально и нежно. С трепетом описывал Поварскую, Мясницкую, Каланчевку, Арбат. Московских обывателей рисовал так тщательно, метафористично, что читатели их тотчас представляли: «В сумраке возле входа стоял большой старик в длинной чуйке и кожаных калошах, грубый и крепкий, как старая лошадь, сурово (в назидание кому-то) гудел, подпевая…».
Под пером Бунина все московское казалось уютным, манящим. Например, трактиры: «Народу было немало, пахло блинами и жареными снетками, в низкой зале было чадно, белые половые бегали, танцуя, выгибая спины и откидывая назад затылки, хозяин, во всем являвший собой образец тоже русского духа, внимательно косил за каждым из них глазами…».
Никто лучше Ивана Алексеевича не описал русскую природу: «Изумительны были два-три клена и особенно одна осинка в Скородном позавчера: лес еще весь зеленый – и вдруг одно дерево, сплошь все в листве прозрачно, багряно-розовой с фиолетовым тоном крови…».
Читая Бунина, оживает душа, благостнее и покойнее становится на сердце. В сумраке времен возникают очертания той, давно ушедшей России. И словно слышится голос писателя: «Так ведь и я жил всегда – только тем, что вызывало любовь, радость…».
Вдруг, как смерч, ураган – Февральская революция. От покоя и умиротворения не осталось и следа.
Исчезли с московских улиц значительные городовые. Дворники тоже куда-то подевались, и от того повсюду – горы мусора. Испарился дух кофе и свежих булочек из Филипповской булочной. В витринах прежде изобильного Елисеевского гастронома появились зияющие пустоты.
Глаза барышень потухли, они уже не сбивают весело «рыхлый снег с каблучка», как в песне, а запершись, сидят по домам, ибо повсюду бесчинствуют воры и бандиты. Офицеры идут по улицам не гордо щелкая каблуками, как бывало, а торопливо, не глядя окрест. Не ровен час, остановят «революционеры», начнут глумиться, сорвут погоны...
Всюду митингуют, кричат, кого-то славят и кого-то же – матерят. Много искаженных лиц – то ли злобой, то душевной болезнью. Однако не говорят «недужен», а «захвачен революционным порывом».
Хлынули красные реки – лозунгов, транспарантов. И – крови. Ее будет все больше и больше…
Когда началась Первая мировая, старший брат Бунина Юлий Алексеевич, умный и рассудительный господин, предрек: «Война России за Сербию, а затем – революция в России. И конец всей нашей прежней жизни!».
В самую точку попал! К несчастью…
Вот как описывает Иван Бунин Петроград, увиденный им в апреле 1917-го: «Невский был затоплен серой толпой, солдатней в шинелях внакидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями, и всем, чего просишь. А на тротуарах был сор, шелуха подсолнухов, а на мостовой лежал навозный лед, были горбы и ухабы. И на полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили уже многие мужики с бородами:
– Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадить и самого себя погубить.
Я спросил:
– Так что же делать?
– Делать? – сказал он. – Делать теперь нечего. Теперь шабаш. Теперь правительства нету».
Вот именно – шабаш. Впрочем, тогда Бунин еще слабо верил, что все наладится.
«В мире была тогда Пасха, весна, и удивительная весна: даже в Петербурге стояли такие прекрасные дни, каких не запомнишь. А надо всеми моими тогдашними чувствами преобладала безмерная печаль…».
Вскоре Бунин со своей женой Верой Николаевной Муромцевой уехал в свое имение. Иван Алексеевич и раньше проводил в Глотове много времени - работал над многими своими произведениями, в том числе над «Суходолом», «Господином из Сан-Франциско», «Легким дыханием». Здесь он создал множество стихотворений. Но в семнадцатом Бунин особенно стремился уехать прочь из Москвы. Не мог спокойно смотреть, как стремительно меняется жизнь, люди мрачнеют, ожесточаются…
Но и в Глотове – «Деревенскому дому, в котором я опять провожу лето, полтора века» – писатель не находит спокойствия. Записывает в дневнике: «На станции «революционный порядок» – грязь, все засыпано подсолнухами, не зажигают огня… По поезду идет солдатский контроль. Ко мне: сколько мне лет, не дезертир ли? Чувство страшного возмущения. Никаких законов – и все власть, все, за исключением, конечно, нас. Волю «свободной» России почему-то выражают только солдаты, мужики, рабочие. Почему, напр., нет совета дворянских, интеллигентских, обывательских депутатов?..».
Роятся угрожающие слухи: «Ив. С. в лавке говорил, что на сходке толковали об «Архаломеевской» ночи» – будто должна быть откуда-то телеграмма – перебить всех «буржуев». Говорят об арестах великих князей, наглости большевиков, что Троцкий призывал к прямой резне…
В сельскую глушь новости из Петрограда и Москвы доходят, но случайно, с большим опозданием. Но лучше бы их не было вовсе – беспокойные глаза Бунина бегут по смятым листам, и папироса в руке дрожит от негодования: «В газетах – ужас: нас бьют и гонят (имеются в виду сводки с фронтов Первой мировой – В.Б.), «наши части самовольно бросают позиции…».
«Снова боль, кровная обида, бессильная ярость! Бунт в Егорьевске Рязанской губернии по поводу выборов в городскую думу, поднятый московским большевиком Коганом…».
Через день-другой новости не лучше: «Открытие «Совета Республики», пошлейшая болтовня негодяя Керенского, идиотская этой стервы-старухи Брешко-Брешковской…».
Писатель отвлекается от тяжких мыслей разговорами с домашними, неторопливым, привычно восхищенным созерцанием природы: «В саду по утрам, в росистом саду уже стоит синий эфир, сквозь который столбы ослепительного солнца… Листва точно холодным мылом потерта...».
Иван Алексеевич, к слову, мог любоваться окружающим миром часами – его волновал каждый порыв ветра, всякий шелест дерева. Солнце ли выглянуло, дождь ли собрался – он со своей словесной палитрой уже наготове: удивляется, умиляется.
Бунин проводит время в разъездах – то в гости отправится на тарантасе, то пешую прогулку затеет – он вообще был непоседой. Его вечно куда-то тянуло – то Ялту, то в Ниццу, то в Константинополь. Сам про себя говорил: «бродник». Были такие казаки. Они не могли усидеть на месте, все их тянуло бродить. Таким и Бунин был всю жизнь.
Сочиняет он мало, да и то, огорчившись, комкает написанное и – в печь: «С неделю уже ровно ничего не делаю… пытаюсь писать стихи. Убожество выходит!» Или вовсе не макает перо в чернильницу: «Опять прошел день. Как быстро и как опять бесплодно!..» «Все то же: пустота ума, души, довольно тупое спокойствие…».
Бунин обложился книжками, но радости это ему не приносит.
А развязка все ближе, ближе. Не здесь – в Петрограде. Но и в деревне, и окрест, все объято тревогой. Прошел слух, что скоро начнут громить помещичьи усадьбы. 21 октября Бунин записал в дневнике: «Завтра Казанская (Праздник Казанской иконы Божьей матери – В.Б.), могут напиться – вся деревня варит самогонку – все может быть. Отвратительное, унизительное положение, жутко.
В языке и умах мужиков все спуталось. – Никто, впрочем, не верит в долготу этого «демократического рая…».
Когда Бунины собирали вещи, прибежал мужик из соседнего села с криком: «Там все бьют, все громят! Мельницу селезневскую разнесли! Уезжайте скорее!»
С трудом дотащились на поезде от Ельца до Москвы, и попали из огня да в полымя! Когда Иван Алексеевич с женой вышли из вагона на Курском вокзале, в городе начались уличные бои большевиков со сторонниками Временного правительства. С превеликим трудом Бунины добрались до дома на Поварской...
Каждый день - орудийные раскаты, щелчки выстрелов, взрывы гранат. Электричество дают, но телефон выключили. И слухи, слухи: «Каледин диктатор, идет в Москву» и т.д. «Труд» (газетка Минора) врала, что в Петербурге все (о, ужас, какой удар, всего потрясло) кончено – большевики разбиты»… Изнурился от безделья, ожиданья, что все кончится вот-вот, ожиданья громил, – того, что убьют, ограбят. Хлеба дают четверть фунта. А что на фронте? Что немцы? Боже, небывалое в мире зрелище – Россия!».
Вслед за Петроградом, большевики взяли Москву. Бунин впервые за несколько дней вышел на улицу и не узнал свой город: «День темный. Грязный. Москва мерзка как никогда. Ходил по переулкам возле Арбата. Разбитые стекла и т.д… Сильно плакал. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, оскорблений! Этот день венец всего! Разгромили людоеды Москву!»
Писатель был так потрясен, что долго не прикасался к дневнику. Впрочем, может, и записывал что-то, но бумаги не сохранились?
Бунин взялся за перо 1 января (по старому стилю) 1918 года. Он был лаконичен: «Москва. Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так».
Не ошибся, к несчастью, Иван Алексеевич.
С тех пор Бунин вел дневник регулярно. Через несколько лет записки писателя составили основу книги «Окаянные дни». Ее фрагменты впервые опубликовала парижская эмигрантская газета «Возрождение» в середине 20-х годов. В полном виде «Окаянные дни» вошли в собрание сочинений Бунина, изданные берлинским издательством «Petropolis» в 1936 году.
…Глядя на происходящее, Иван Алексеевич привычно ужасался. Все вокруг дорожало, а жизнь человеческая – дешевела. Многие ужасались – откуда в русском народе, смиренном и богобоязненном, вдруг проснулись звериные инстинкты?
В «Окаянных днях» Бунин приводит характерную сценку, которая отчасти может объяснить жестокость победителей. Старик из «бывших» говорит рабочему: «У вас, конечно, ничего теперь не осталось, ни Бога, ни совести». Тот подтверждает: «Да, не осталось». Старик продолжает: «Вы вон пятого мирных людей расстреливали». На что рабочий отвечает: «Ишь ты! А как вы триста лет расстреливали?»
Стало быть, рабочие и крестьяне брали «реванш» за многовековое унижение и угнетение? Но ведь зверствовали не только они, но и те, кто гнету не был подвержен и жили относительно недурно! Издевались над городовыми, офицерами, «буржуями», ради забавы, Опьяненные вседозволенностью, захваченные инстинктами толпы. «Усердствовали» не только мужики, но и дети, женщины…
Многие говорят – Бунин в «Окаянных днях» запечатлел только плохое и ужасное. И не следовало, мол, все это выставлять напоказ. Писателю противопоставляли Александра Блока, который «услышал музыку революции».
Но Блок – поэт. Он жил образами и не реальными, а выдуманными, родившимися в его воображении. К тому же был увлечен, точнее, ослеплен идеей слома старого, отжившего мира, на обломках которого предстояло построить новый, светлый! О жертвах революции и думать не хотел. Кстати, Илья Эренбург упрекал Блока в том, что его мало интересуют «различные эксперименты над живой плотью родины».
Бунин же – писатель. Более того, он – яркий художник, зорко подмечавший все детали, нюансы происходящего. И в оценке событий – в данном случае революционных – он был привычно точен. Ну, и пристрастен был, конечно, и горяч Иван Алексеевич.
Бунин категорически отвергал новый строй, потому что очень дорожил старым, пусть не идеальным, но привычным, уютным, близким ему миром. Он восклицал: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, богатство, счастье...».
