П.С. Усольцев: «Я очень хотел пойти в танкисты, но попал в пулеметчики»

«Молодые мы были. Считай, мне только восемнадцатый шел, и таких, как я, много было»

Все дальше от нас уходят события военных лет, все реже на парад Победы приходят ветераны, и уже почти не слышен звон медалей на улицах города. Что остается их потомкам? Память! Память о неистовой вере в нашу Победу, память о великих сражениях и ратном подвиге как на фронте, так и в тылу.

Праздник Победы отгремел, а в записях, на бумаге, остались десятки воспоминаний о самом главном и простом – о нашей Победе и победителях.

И наш рассказ – тоже о победителе, Прокопии Семеновиче Усольцеве, человеке очень скромном и немногословном. Это интервью мы записали полностью только с третьего раза. Не сразу смог Прокопий Семенович совладать с волнением – воспоминания тревожили старые раны.

Вот чего, казалось, героического может совершить рядовой водитель? Крути себе и крути баранку своего автомобиля. Но это только на первый взгляд. А ведь сколько за плечами Прокопия Семеновича страшных тяжелых боев, когда рядом гибли товарищи, и патронов – раз, два и обчелся, а фашист все наваливается и наваливается. Ему, молодому сибирскому мальчишке, не то что за баранку держаться, а и дух некогда перевести. В памяти – десятки населенных пунктов, которые брались с неимоверным трудом и огромными потерями; страшные дороги войны, по обочинам которых – обугленные остовы машин, танков, останки убитых солдат, как советских, так и фашистских…

Вот что рассказал нам Прокопий Семенович о том времени, о своей семье, о тяготах, которые легли на хрупкие мальчишеские плечи, когда из большого села Алаево на войну ушли все мужики и в селах остались только дети да бабы, и о войне, которая тоже прошлась по его судьбе огненной полосой:

'''- Расскажите, где и в какой семье Вы родились?'''

– Родился я в большой крестьянской семье в селе Алаево Юргинского района Томской губернии в 1926 году. Рано начал работать, тогда на селе все так жили, помогать надо было. Я всего-то три класса школы окончил, время такое было тяжелое. Да и семью кормить надо было. 10 душ в семье: три брата, а остальные – девчонки, мал мала меньше. Вот и поучиться мне не пришлось. Отец сказал: «Хватит, поучился, пора за работу». Вот и вся моя учеба на этом и кончилась, хотя я очень хотел дальше учиться, но не пришлось.

'''- А каким было Ваше детство?'''

– Да детства-то у меня, почитай, не было. Посадили меня на трактор, мне лет 12 от роду было, с утра и до поздней ночи я с него и не слазил. Трактора-то тогда были - одно название. Мы больше времени под ним проводили, чем на нем. Намаешься за день, руки к вечеру дрожат, ни ног, ни спины не чувствуешь, лицо – в мазуте. Выползаешь из-под него, черный, грязный – и за руль. Землю пахать надо, хлеб сеять. Мы еще мальчонками бегали, но дисциплина у нас строгая была. Знали, что за невыполнение плана и наказать могут. Вот так и жили.

'''- Война перевернула в жизни всё. Как вы, тогда еще дети, смогли на себя принять тяготы военного времени?'''

– Когда война началась, все мужики на фронт ушли, мы за старших в селе остались. Когда мужики уходили, крик у сельсовета стоял… Бабы в голос кричали, детишки им подвывали, а мы, пацанята, в стайку сбились, руки в кулаки сжали да слезы глотали.

То лето было жаркое, хлеб стоял стеной. Вот мы в полях и жили. Соберет мать узелок с едой – и мне в руки. А я – бегом в поле, хлеб убирать надо. Работа была адская, торопились хлебушек убрать. И бабы, и ребятишки – в поле с утра и до ночи. Каждый колосок, считай, на счету был. Хлеб-то почти сразу весь забирали на нужды армии, дома оставались крохи, нужда была страшная. К весне в поле за тошнотиками ходили. Это – картошка, которая в поле оставалась на зиму, да и то крохи. Выбирали же все подчистую, каждое зернышко на счет было. Наберешь немного этой картошки, мать потом нажарит, вот и вся еда. Но тошнило от этих лепешек сильно, потому что гнилая картошка была, вот «тошнотиками» и прозвали эту стряпню.

Похоронки в село почти сразу же стали приходить. Боялись этих писем, почтальоншу ждали со страхом: что там, в сумке, – письмо, что жив и воюет, или бумага похоронная. После таких писем село замирало, тишина жуткая стояла. Соседи собирались у дома погибшего, и все понимали, что не сегодня, так завтра и ты получишь такую же весточку. Мать ночами стояла перед образами – молила, чтобы нас эта беда миновала, чтобы отец и старшие братья домой живыми вернулись. Вера в Бога такая была, силу людям давала. Молилось, конечно, большинство, но никто никуда не доносил: знали, что без этой веры не выдюжить. Старший брат Александр погиб, а отец и еще один брат раненые вернулись домой, в Алаево.

'''- А как Вы оказались на фронте?'''

– В 17 лет меня забрали в армию. Приехал военный, собрали нас, молодежь, у сельсовета. Матери черные стояли, у многих уже мужья и старшие сыновья погибли, вот и нас стали подгребать. Загрузили в телегу – и в Юргу, на станцию, там военкомат был. Я очень хотел пойти в танкисты, но не взяли, сказали, что образования маловато. Вот я и попал в пулеметчики. Нас забрали в самые тяжелые времена, был ноябрь 1943 года. Мы слушали сводки с фронта (радио единственное было у сельсовета) и знали, что наши войска несут большие потери, да с трудом двигаются вперед, фашисты еще сильное сопротивление оказывали. Да к этому времени мужики покалеченные с фронта стали возвращаться. Мало их было, кто без рук, кто без ног… а кто и слепой, и контуженный вернулся. Вот и рассказывали они нам о том, что на фронте творится, и чего натерпелись они за два года.

Попал я в Винницкую область. Бои там страшные шли. Бомбили постоянно, немец-то – он аккуратный был, бомбил по расписанию. Вот вожмешься в эту землю и думаешь: чтобы только не попало. А бомбы воют, этот вой в землю тебя так и вжимает. Молодые мы были: считай, мне только 18-й шел, и таких, как я, много было. Кто бесшабашный был, тот сразу же погибал, а те, кто поосторожней был, как-то приспосабливались. Леса после бомбежек горели сильно, вместо воздуха – копоть да дым, а еще в атаку идти надо, приказ командира… А когда немец после бомбежки на тебя прет, а у тебя патронов – раз, два и обчелся, вот тогда и дух некогда перевести. Ходили в рукопашную – кто кого: или он тебя, или ты его, а убивать всегда страшно. Идешь в бой, а у самого только мысли, чтобы не ранило, не задело.

Позже я уже за баранку машины сел. Поколесил по дорогам. Наши тогда уже фашистов погнали, мы только за ними поспевали. Порой едешь по дороге, где только бои кончились, – и волосы дыбом. Фашисты ведь никого не жалели – ни детей, ни женщин. Вот по такой дороге продвигаешься, а она вся трупами усыпана, вместо деревень – выжженная пустота. Все подчистую выжигали. Кто оставался в живых, в лесах прятались, потом на пепелища возвращались. Едешь мимо таких, а они серыми холмиками на месте пожарища сидят, из стороны в сторону качаются. Подойдешь, тронешь такого человека, а он на тебя пустыми глазами взглянет и опять качается… Насмотрелись на горе людское с лихвой.

Дороги войны – страшные дороги. Сидишь за баранкой, а рядом – автомат: кто знает, откуда немец вынырнет. Стали их гнать, они по лесам и побежали. А еще страшнее, когда по обочинам и немцы, и наши вперемешку грудами лежат. Приказ ведь был – не отступать, брать населенные пункты любой ценой… Вот и шли на смерть. Где руки, где ноги, а где – просто голова. Танки покореженные, машины сгоревшие, копоть, гарь... Это в песне поется, что пуля – дура. В жизни-то – совсем другое. Сколько парней полегло от этой пули.

'''- А по дому Вы скучали?'''

– Конечно, по дому скучал, хотел домой скорее вернуться. Весточку из дома получишь, а сердце ноет. Мать пишет, что в деревне мужиков по пальцам пересчитать можно, и те калеки; что младшие – босые, одни чуни на всех. Что голодно, что от зари до зари – в поле, на коровах пашут, а чаще сами в ярмо впрягаются. Про друзей погибших тоже из писем узнавали. Прочитаешь, что кто-то из ребят погиб, – и как бритвой по сердцу кто полоснул. Это я уже потом узнал, что домой с моего призыва вернулись всего три человека, да и те израненные.

Младшие про фашистов выспрашивали: страшные они или нет? Мать просила беречь себя, не высовываться, осторожничать, в обиду себя не давать. И в каждом письме: когда же будет Победа? Ждали, когда мы победим.

'''- Прокопий Семенович, Вы с огромной теплотой вспоминаете встречи с К.К. Рокоссовским, Маршалом Советского Союза. А что это был за человек?'''

– О, это наш солдатский генерал был. Константин Константинович Рокоссовский часто в нашей части останавливался. Мы в это время уже в Польше стояли. Любили его солдаты за внимание и доброту. Не брезговал за стол сесть с нами, солдатами, отведать, чем нас кормят. Возмущался, если ему предлагали отдельный столик и отдельное питание, поэтому, когда он приезжал, дежурные уже знали, что сядет вместе с солдатами за стол и будет кушать вместе с ними.

Про дом разговаривали, про жизнь довоенную, о будущем спрашивал. Мы-то ребята еще молодые были, только войну и видели, в мирной жизни и девушку-то многие поцеловать не успели. В те времена с этим строго было. Вот и мечтали, что домой вернемся, девушку хорошую найдем, семью создадим, детей нарожаем, мирно жить будем, и войны никогда не будет.

Рокоссовский был настоящий командир, не в пример нонешним. Подтянутый, пуговицы все застегнуты, и от нас такой же порядок в одежде требовал; мы, ежели что не так, старались на глаза не попадаться. Не любил он нерях. Некоторые начальники его не очень любили: справедливый был, за простого солдата – горой. Наши ждали его прихода. Тут же, в столовой, молодежь собиралась, про положение на фронте спрашивали, вопросы задавали про Москву, про то, как там дома, в России.

А еще примета была: ежели Рокоссовский приехал – значит, ждать наступления. Сам лично все проверял, с молодыми разговаривал, особенно с теми, кто в пополнении прибыл. Молодежь тогда все необстрелянная шла, собирали их скопом, 2-3 месяца на обучение – и на фронт. Чего с такого возьмешь? Вот и поднимали боевой дух такими беседами.

'''- Сейчас в армии нередки случаи дедовщины. А как было с этим в то время?'''

– Дедовщины у нас не было, да и война шла. Это сейчас разгильдяйство пошло – никто ни за что не отвечает и никто никому не подчиняется. А тогда командир за день раз 10 остановит, проверит, все ли в порядке, как портянки у новобранцев намотаны… Мы ведь за день километров 60 могли намотать, а если дороги разбитые, то сутками из машины не вылазили. Да и мы друг другу помогали, кто добрым советом, а чаще помогали делом. У нас всегда с собой что-нибудь было – сухарь, кусочек сахара. Делились и этим. Бои порой сутками шли, а в распутицу да по размытым дорогам кухня могла и неделю не подойти. Да и патроны порой сутками не подвозили, вот и старались обстрелянные молодых вперед не пускать, хотя были такие, что вперед рвались. Но они быстро погибали, в первых же боях. Трусов и предателей среди нас не было. В бой шли за Родину, тогда это было святое.

'''- Прокопий Семенович, а где для Вас окончилась война?'''

– В Польше, под Прагой, там был расквартирован наш полк. День был теплый, солнечный. Утром рано 9 мая стрельба началась. Мы повыскакивали из блиндажей, сразу оборону стали принимать: думали, что фашисты атаку начали (тогда их по лесам много бродило, иногда ротами на наши части выходили). Вот мы и подумали, что такая рота на наше расположение вышла. Командир кричит: «Отставить! Победа!!!»

В первые минуты никто не поверил, думали, что ошибка, а потом – радости было! Шапки в воздух кидали, друг друга качали… Наконец-то война кончилась, домой поедем; по дому стосковались, по земле.

Вернулся домой в родное село Алаево в 1950 году. На трактор сел, землю надо было поднимать, работали и днем, и ночью. За время войны истосковались по работе. А потом, через три года, в Юргу переехал, пошел работать на Юргинскую автобазу водителем и проработал там до пенсии более 30 лет.

''Автор идеи и записи интервью – С.А. Зарубина
Лит. обработка – Г.П. Коробова, А.В. Зарубина, Н.А. Безбородова''