Выбежало сердце из груди

Побежало сердце по дорожке. Я ему: "Постой, не уходи". А оно в ответ: "Хочу к Сережке!"

'''Стишата - это Олеськины стихотворения. Они коротенькие, всего в несколько зарифмованных строк, их уже больше тысячи. Чтобы написать стишонок, не нужно ни ручки, ни бумаги, строчки складываются мгновенно и запоминаются на всю жизнь. Недавно Олеська прочитала мне новый "стишонок": "Выбежало сердце из груди, Побежало сердце по дорожке. Я ему: "Постой, не уходи". А оно в ответ: "Хочу к Сережке!" '''

В стишатах Олеськи нет ничего выдуманного. Даже имена героев настоящие. Рифмы появляются в тот момент, когда Олеська вспоминает о чем-нибудь. Сначала слышит музыку, а потом возникают строчки. Если есть в стихах Сережка, значит, был такой Сережка в Олеськиной жизни.

— Кто такой Сережка?

— Не Сережка, а Серго, — поправляет она меня. — Это грузинский мальчик, мы по соседству жили в Шексне. Сережка хороший, не дразнился, мы с ним в жмурки играли. Если я далеко уходила, он кричал мне: «Леска, Леска!»

— А где сейчас Серго?

Олеська берет со стола большую голубую кружку, допивает остывший чай, а потом втягивает в себя воздух и «присасывает» ее к лицу. Так, с опущенной головой и прилипшей синей кружкой, она сидит очень долго. Я успеваю удивиться, а потом вспомнить, что Олеська натренированная и может задерживать дыхание почти на минуту. А еще думаю о том, что так она похожа на слоника.

Кружка отлепляется. Олеська ставит ее на стол. На лице отпечатался красный круг, и все оно стало красным.

— Сережа утонул. Пошел с братьями на пруд и утонул. А через год их семья уехала. Все вещи соседям раздали, а мне пианино Сережино подарили. Мама рассказывала, что они его с собой увезли. В гробу.

'''* * *'''

Прохожие оглядываются на Олеську. Летние сандалеты надеты на шерстяной носок, ярко-оранжевые брюки. Бордовая куртка нуждается в чистке, вязаная мужская шапка Reebok спускается на нос. Олеська не тратит денег на одежду: все, что нужно, приносят друзья. Хотя Олеське всего 20 лет, она умеет выживать не хуже стариков-пенсионеров: одной тысячи рублей хватает, чтобы целый месяц жить в большом городе, вроде Архангельска или даже Москвы. Олеськино меню — вареное яйцо по утрам, каши из круп в обед и вечером. Поскольку на счету каждая копейка, мяса она не ест, оставаясь вынужденной вегетарианкой.

Впрочем, так бывает не всегда: с полгода назад, во время ее очередного пребывания в Москве, на сессии в МГУ, друзья, московские студенты, привели Олеську в отличное место, куда, по их словам, ходят все голодные студенты. В отличном месте она от пуза наелась нарезки из разных сортов салями, красной рыбы и бекона. Друзья строго-настрого запретили брать что-либо с собой. Попасть туда еще разок не удалось: с Олеськи взяли слово, что одна она в это место не придет. Позже выяснилось, что ее водили в огромный супермаркет, где нет камер слежения.

'''* * *'''

Олеську приходится постоянно ругать за то, как она переходит улицу. Она не признает ни светофоров, ни пешеходных переходов, перебегает где попало, прямо под носом у разъяренной стаи автомобилей. На ее счастье, водители успевают вовремя затормозить и пропустить бегущую девчонку в нелепом наряде городской сумасшедшей. Визг тормозов, сигналы клаксона, маты, несущиеся в спину: А она, чрезвычайно довольная собой, мчится на очередное прослушивание.

— Олеся, когда-нибудь ты так и останешься лежать на дороге, — в сердцах выговаривают попутчики. Но она не верит.

— Мы в интернате всегда так делали: на большой перемене бегали туда-сюда через дорогу, кто больше раз перебежит — тот и выиграл.

Трудно представить зрелище более страшное, чем игра со смертью слепых детей, перебегающих проезжую часть.

Олеська не всегда была слепой. Зрение стало ухудшаться после трагического случая, о котором она не любит рассказывать. Стала видеть так, будто на глаза положили несколько слоев марли, а потом и вовсе перестала различать предметы. Олеську отдали в Грязовецкий интернат. Слепых детей там учили не только чтению и письму, но и игре на духовых инструментах. Так Олеська стала трубачкой. Легенду об Арсении она впервые услышала в первом классе.

— Арсений очень хорошо играл на трубе, — рассказывает Олеська. — Учась в начальной школе, он подрабатывал игрой на улице. Ему бросали много-много денег, а когда он окончил школу, их хватило, чтобы уехать в Германию. Арсений играл там на улицах. Однажды его услышала женщина с очень красивым голосом. Она поселила Арсения у себя в замке и привела к нему лучших немецких врачей. Арсению сделали операцию, и он стал видеть. А потом женщина вышла за него замуж.

'''* * *'''

С момента поступления в интернат Олеська обзавелась привычкой экономить на всем, откладывать пенсию по инвалидности, из уличных заработков и жить по минимуму.

Два года назад она поступила в Архангельское музыкальное училище, на отделение трубы. Большая часть здешних учеников — слепые или слабовидящие дети.

— У тебя большие способности, Олеся, — сказала слепой трубачке ее новая преподавательница по специальности.

— Как у Арсения? — обрадовалась студентка.

Олесина учительница — молодая слабовидящая женщина, выпускница того же самого интерната, где жила Олеся. Ей ли не знать об Арсении?

— Ну, может, даже лучше, если будешь хорошо заниматься, добьешься большего.

Олеська не халтурит: не расстается с трубой почти целый день. Из общежития выходит полшестого, за час добирается до училища и играет на трубе полтора часа. Потом идет на занятия. Отучившись, забирается в пустой класс и отрабатывает пьесы до позднего вечера.

'''* * *'''

После занятий мы спускаемся в подземный переход под Красной площадью. Здесь постоянно играет маленький оркестр: скрипка, виолончель, контрабас, две трубы. Музыканты — хорошо одетые люди, исполняют «Шторм» Вивальди. Чехлы от инструментов раскрыты и выложены в ряд, образовав вокруг музыкантов небольшой ров. В нем, как осенние листья, лежат десяти— и сторублевые купюры. Прохожие останавливаются, чтобы послушать. Мы тоже останавливаемся, но позади всех: не хотим привлекать внимание, потому что денег класть не собираемся. Тянем Олеську за рукав: «Олеся, уже поздно, пойдем», но у той очередной припадок вредности. Она передергивает плечами, вырывает руки и не двигается с места. Это раздражает. Одна из девочек наклоняется к Олесе и говорит противным голосом: «Олеся, раз ты такая умная, мы уходим без тебя. Доберешься сама». Не реагирует. Нужно придумать что-то пострашнее. «Олеся, а ты знаешь, что метро через час закрывают? Не успеешь приехать — останешься на улице. А там люди всякие ходят. Р-раз — и утащат твою трубу».

Подействовало. Олеська делает шаг. Расталкивает прохожих. Идет на звук. От толпы отделяется ее фигурка. Нашарив твердый чехол инструмента, наклоняется и кладет туда деньги. Возвращается. Прохожие расступаются перед ней. Музыканты, не переставая играть, удивленно глядят ей в спину: слепая, нищая девочка подала им 30 рублей. Олеська не разговаривает с нами всю обратную дорогу.

'''* * *'''

Олесе сказали: чтобы поступить в московскую консерваторию, надо ходить на прослушивания. Если понравишься педагогу — он тебя возьмет. Но для этого нужен собственный инструмент, и не самый плохой. А стоимость его — тысяч 45. Плюс посчитай, во сколько выльются путешествия в Москву. А жить где будешь? Однокомнатная квартира на месяц обойдется в 30 тысяч. Самая дешевая гостиница — от полутора тысяч в сутки. Так что сиди, Олеся, в Архангельске и не дергайся.

Так Олеся рассталась с мечтами об операции в Германии. Учительница помогла выбрать неплохой инструмент. Накопленных денег чуть-чуть не хватило, поэтому дали взаймы преподаватели училища. Всю зиму Олеська стритовала — играла на улицах Архангельска. Для новой трубы заказала в ателье теплый чехол с вышивкой. Пальчиком водит по узору: красивый, должно быть.

Летом Олеська поехала поступать на заочное отделение в Москву, в МГУ. Была уверена, что поступит: у нее все-таки льготы, да и стихи с детства пишет.

Поступила, только чтобы бесплатно в общежитии жить и на прослушивания в консерваторию ходить.

'''* * *'''

Олеська прислала мне письмо. Видимо, попросила кого-нибудь из своих многочисленных знакомых, чтобы ей помогли.

«С сентября я буду учиться в консерватории», — пишет Олеська.

— Наверное, твои родственники гордятся тобой? — спросила я однажды.

— Не знаю, может, гордятся, а может, даже завидуют, — ответила она. — Моя пенсия и уличные заработки больше, чем вся папина зарплата, если бы даже он ее не пропивал, а приносил целиком. Мои сестры никогда не были в Москве и никогда не видели музеев. Старшая, Марина, — продавец, и ее бьет муж, а средняя, Надежда, — сварщица, теряет зрение. Как-то раз я зашла к Наде, а она мне и говорит: «Везет тебе, Олеська, с голоду не пропадешь, на трубе играть умеешь, а я ослепну — и по миру пойду». Я тогда впервые подумала: как же мне повезло, что все так вышло и теперь я музыкант.

В конце письма Олеська разместила новый стишонок, начинающийся строчкой: «Я буду жить в Москве, как в яблоке червяк».

Олеськины земляки, студенты МГУ, рассказали мне то, что постеснялась сказать сама Олеська: теперь в Грязовецком интернате появилась новая легенда. «В этом интернате училась Олеся Береговая. Она виртуозно играла на трубе и сочиняла стихи. Олеся играла на улицах, и прохожие бросали ей много-много денег. Она накопила их столько, что могла бы сделать себе операцию, чтобы вернуть зрение. Но вместо этого Олеся купила дорогой инструмент с прекрасным звуком и поступила в Московскую консерваторию».

Евгения Коробкова