«Война всегда со мной...»
- Расскажите, пожалуйста, о жизни вашей семьи до войны.
- До коллективизации мы, наверное, относились к середнякам, потому что имели две лошади и, по-моему, три коровы, овец, птицу, так что в материальном плане жили в относительном достатке, во всяком случае, никогда не голодали. Правда, у нас была очень трудолюбивая семья, все работали с утра до вечера, и детей к этому тоже приучали с малолетства. И даже коллективизация, которая прошла в наших краях в 1929-30 годах, не особенно сильно поменяла уклад жизни нашей семьи. К тому же наш колхоз «Ударный комсомолец» специализировался на выращивании льна, а за него хорошо платили. Поэтому и деревня у нас была достаточно зажиточная: из сорока домов две трети были построены из красивого красного кирпича, а у некоторых даже надворные постройки были каменные.
Но в 1937 году отца репрессировали. Из всей нашей деревни только одного его и арестовали. Уже в годы правления Хрущева мы получили документы о его реабилитации, но так и не знаем, умер ли он или что с ним случилось. Причем вначале его арестовали, где-то месяц он пробыл в районной милиции, и после этого его отпустили. Мы с матерью у него выпытывали, за что его арестовывали, но он ответил, что ему запретили об этом говорить, и нам не нужно ничего знать. А через месяц его опять арестовали, и по приговору «тройки» он получил десять лет. А ведь папа был обычный крестьянин, который никогда не интересовался политикой. Правда, он был председателем ревизионной комиссии колхоза и, видимо, мог кому-то перейти дорогу. Может быть, из-за этого. А возможно, что кто-то ему завидовал. Ведь на зиму отец уезжал к сестре в Ленинград и там в качестве плотника хорошо зарабатывал, а потом привозил оттуда продукты и одежду. Но он ведь сам ишачил, а другие бездельники всю зиму в карты играли. В общем, отец сидел в печально знаменитых ленинградских «Крестах», его сестра носила ему передачи, а потом их отправили на лесозаготовки в Коми АССР. Пока не началась война, от него раз в год приходили письма, но как связь прервалась, так и все. Наверное, там и умер. (В «Книге Памяти Новгородской области» есть данные, что Смирнов Николай Андреевич 1897 г. р., русский, грамотный, беспартийный колхозник, проживавший по адресу: Новгородская область, Демянский район, деревня Медянки; арестован 16 декабря 1937 г. и по приговору осужден на 10 лет лагерей. – Прим. Н.Ч.) А ведь в то время он был еще относительно молод, и как подумаю, что я уже в два раза пережил его... И как отца арестовали — новое горе. Наша самая младшая сестренка, которая родилась незадолго до его ареста, заболела и умерла.
- А почему у вас с отцом разные фамилии?
- Раньше ведь было как? Фамилию давали по имени отца. Если он - Иван, значит, будешь Иванов, если Петр — будешь Петров. Но эти варианты фамилий были не постоянные и в зависимости от имени родителя менялись. У нас в деревне только в 1923 году людям дали окончательные варианты фамилий. А так как наша семья отличалась спокойствием и миролюбием, то нам дали фамилию Смирновы. Поэтому у нас все Смирновы. Но я же родился еще в 1922 году, дедушка меня записал на себя, т. е. я получился Андреев, и с этой фамилией так и остался на всю жизнь. Причем в школе я учился как Смирнов, а когда пришла пора выписывать аттестат, то сверились с метриками, а я, оказывается, Андреев.
- Сколько классов вы успели окончить до войны?
- Вначале я окончил начальную школу в деревне Вотолино, это в двух километрах от нас. И после четвертого класса отец мне говорит: «Ну и достаточно. Будешь теперь помогать мне по хозяйству». А в нашей школе как раз впервые организовали 5-й класс, и все мои товарищи стали туда ходить. Я их все просил, чтобы они поговорили за меня с учителями, потому что уж очень хотел учиться дальше. И где-то через два месяца к отцу приехали два учителя и стали его уговаривать, чтобы он разрешил мне продолжить учебу. Во время этого разговора я услышал, как учитель Нагорный, прекрасный человек, сказал отцу: «А вдруг он потом станет профессором?» И получается, что его слова оказались пророческими. Отец мялся, мялся, но потом махнул рукой: «Ладно, пусть учится!»
А после окончания 7-го класса мы все скопом решили поступать в Валдайское педагогическое училище. Почти все поступили, а я провалился, потому что диктант написал на двойку. Так-то я хорошо учился, вот только с литературным русским языком у меня были проблемы, но когда в медучилище я стал много читать, то эти проблемы ушли. Что делать, взвалил свою котомку за плечи и потопал домой. Но упросил отца, чтобы он отпустил меня учиться в 8-й класс школы села Полново. И все бы хорошо, я успешно окончил его, но это село находится от нашей деревни в восьми километрах, и каждый день нужно было ходить туда и обратно. Ладно еще весной и осенью, но на зиму приходилось снимать угол. Но тут как раз арестовали отца, и средств на это в семье уже не было. Поэтому я решил поступить в Новгородское медучилище. Просто в Полново была небольшая больница и, увидев работу врача и фельдшера, у меня появилась тяга к медицине.
Я успешно сдал экзамены и стал студентом. Все было как надо: интересная учеба, хорошие ребята, поэтому три года обучения в училище пролетели незаметно, и я их вспоминаю очень тепло и хорошо. Но сам не понимаю, как мы все успевали. И учились, и подрабатывали, и в разных кружках занимались, и в самодеятельности участвовали, и в спортивных соревнованиях. Я, например, тогда на областной олимпиаде по лыжам на дистанции 10 километров завоевал третье место.
Жили в общежитии, и нам платили небольшую стипендию. Правда, вся она уходила за жилье и трехразовое питание. Иногда дедушка присылал мне по десять рублей. Но этого, конечно, было мало, поэтому я стал подрабатывать. Иногда с ребятами разгружали вагоны на станции. Главное, что кто-то из знакомых мне подсказал, что при ОСОВИАХИМе есть курсы, на которых готовят инструкторов противовоздушной обороны. И после того, как окончил их, несколько раз в неделю по вечерам ходил по разным организациям, магазинам, столовым и читал там лекции. За это платили небольшие деньги, но к концу первого курса у меня набрался определенный капитал. Поехал в Ленинград к тете Тане, она работала в магазине, с ее помощью я купил костюм, пальто, туфли, рубашку и даже шляпу. А на последние деньги купил новую гармошку.
- Так вы еще и гармонист?
- Да, даже и сейчас иногда на аккордеоне играю. Причем я ведь самоучка. Никто меня никогда не учил на гармони играть. Просто как-то в один из праздников мы были у дяди в гостях. Он сыграл какую-то мелодию, а потом его куда-то позвали. А я взял гармошку и смог наиграть эту мелодию. Дядя увидел это и говорит своим сыновьям: «Вот смотрите, сколько я вас ни учил, а вы не можете. А Вася сразу повторил». И отдал мне гармошку. Вот на ней я стал самостоятельно учить мелодии деревенских песен и танцев. И можно сказать, что я был первым парнем на деревне. Вечерами играл для молодежи, и меня всегда приглашали на слеты ударников труда в районный центр. А вот во время войны, конечно, музыку забросил.
В общем, приехал домой, а меня наши деревенские не узнают: «Как так? Наши на всю зиму уезжают на заработки и приезжают без копейки денег, а Вася еще только учится, а уже приехал в такой одежде…»
- А при поступлении в училище или во время учебы к вам никаких вопросов из-за отца не задавали?
- Нет, совершенно никаких. Мало того, т. к. я учился хорошо, то на втором курсе мною заинтересовались в горкоме комсомола и решили выдвинуть мою кандидатуру на должность секретаря комсомольской организации училища. И это притом, что я даже не был комсомольцем, и в пионерах, кстати, тоже не состоял. Но в горкоме я сам честно признался: «Так у меня ж отец репрессирован». И одна девушка мне примерно так ответила: «А вы мне покажите семью, в которой никто не репрессирован». — «Ну, раз так, я согласен». Тем более что за эту должность немного приплачивали. Вступил в комсомол, избрали меня, но я поставил условие, что соглашаюсь только на год, потому что третий курс – выпускной. И действительно, меня потом переизбрали, а я не только напряженно учился, но и подрабатывал. В поликлинике брал карточки больных, ходил по домам, измерял температуру, т. е. проверял общее состояние и докладывал врачу. А за каждый вызов платили рубль, так что в день я зарабатывал по десять рублей. Конечно, я не каждый день так работал, но зарабатывал все равно хорошо.
Правда, в финскую войну снабжение Новгорода заметно ухудшилось, пошла дороговизна. А ведь до этого это был очень дешевый город. Например, всегда было очень много дешевой рыбы, и в любом виде. В общем, училище я окончил на «отлично», но тут грянула война.
- Как вы узнали о ее начале?
- У меня была девушка Зоя, и в то воскресенье мы с ней с утра поехали за город. Пару часов погуляли и к полудню вернулись в Новгород. Смотрим, а народ у репродукторов слушает выступление Молотова. Лично для меня это известие оказалось полной неожиданностью. Может, люди постарше, умудренные жизненным опытом, и догадывались, что война будет, а я политикой особенно не интересовался, никаких слухов не слышал. Так что она для меня грянула буквально как гром среди ясного неба.
В училище у нас все-таки состоялся выпускной вечер. Но он, конечно, получился скомканным, и на второй или третий день войны весь наш выпуск пригласили в военкомат. Вручили повестки и дали нам две недели съездить домой, попрощаться с родными. Простился с Зоей, и так мы с ней больше и не виделись. Она была из Старой Руссы, и мне потом рассказывали, что она оказалась в оккупации. И вроде бы ее угнали на работу в Германию, но больше я о ней ничего не слышал.
А как меня дома провожали! Буквально всей деревней. Наказ был только один: вернуться живым и с Победой! Мать, конечно, плакала, а дед довез до станции, и больше я его живым не видел. В 1943-м он погиб…
- Как это случилось?
- Наша деревня оказалась не просто в прифронтовой полосе, а в местах, где шли очень тяжелые и кровопролитные бои. И во время одного из обстрелов дед и погиб. Не только он, но и многие другие наши односельчане.
- А вот вы, случайно, не знаете, сколько ваших односельчан ушло на фронт и сколько из них вернулись живыми? Сколько погибло ваших одноклассников и однокурсников?
- Насколько я знаю, из нашей деревни на фронт забрали почти всех мужчин призывного возраста, а вернулись живыми всего несколько человек. Наверное, поэтому сейчас от нашей деревни уже почти ничего и не осталось. В последний раз я ездил туда в конце 90-х, и тогда только в пяти домах еще теплилась какая-то жизнь. Конечно, одни пожилые, никакой молодежи. И вокруг - то же самое, поля не распахиваются, все травой заросло. А ведь какая красивая раньше деревня была.
Из десяти моих одноклассников с фронта вернулось всего трое. Например, мой друг детства Василий Александров, который окончил педучилище, тоже погиб. (По данным ОБД Мемориал, Александров Василий Александрович числится пропавшим без вести. – Прим. Н.Ч.).
В училище на курсе нас училось человек сто, две трети парней и треть - девушки, но вот сколько из них погибло, я не знаю.
- А из ваших родных много людей воевало?
- Нашей маме невероятно повезло, потому что все три брата (я, Николай, 1923 г. р., и Иван, 1925 г. р.) воевали, но все трое вернулись живыми. Наверное, это - какая-то высшая справедливость в ответ за несправедливость в отношении отца.
Правда, в войну погибли многие наши родственники. Про дедушку, Андрея Степановича, я уже вам рассказывал. А по линии матери погибли сразу три двоюродных брата: Иван, Петр и Александр Анисимовы. Они жили в деревне Межники Калининской области, это в восьми километрах от нашей деревни, и все трое были примерно моего возраста (По данным ОБД Мемориал, красноармеец 303-й стрелковой дивизии Анисимов Иван Александрович 1922 г. р. пропал без вести в 1943 году. – Прим. Н.Ч.). И двоюродный брат отца, дядя Иван, тоже погиб.
- Мы отвлеклись на том, что вас призвали в армию...
- Уже 8 июля 1941 года я оказался в армии. Попал под Псков, на Северо-Западный фронт, но номер части уже не помню. Оружия на всех не хватало, мне, например, так ничего и не выдали. И, наверное, поэтому почти без боев мы отступали к Ленинграду.
- В этот очень непростой период у вас не появились сомнения в нашей победе?
- Конечно, когда уже в начале сентября 1941-го немцы замкнули кольцо и мы оказались в блокаде, то все были просто в шоке. Никто не понимал — как же такое могло случиться?! Но, с другой стороны, я не помню у кого-либо упаднических настроений. Наоборот, у всех был такой порыв — сражаться до конца и любой ценой защитить Ленинград.
- А кем вы воевали?
- Вначале я был простым солдатом, но когда в августе остатки нашей части передали в 36-ю стрелковую бригаду, то меня назначили фельдшером батальона, и в нем я прослужил до осени 1942-го. Дело в том, что на Ленинградском фронте тогда просто свирепствовала болезнь Вейля-Васильева. Переносчиками этой заразы служили мыши и крысы, которых было огромное количество. Заразился этой желтухой и я, был госпитализирован, а после неполного излечения меня направили служить фельдшером дивизиона в 6-ю гвардейскую минометную бригаду.
- Фактически всю блокаду вы защищали Ленинград. Что вам больше всего запомнилось за то время?
- На самом деле там столько всего произошло, причем самого разного. Во-первых, это поспешное отступление к Ленинграду и бои на подступах к городу. За всю войну самые страшные бои на моей памяти были именно тогда, в августе-октябре 1941-го под Ленинградом. Немцы любой ценой намеревались прорваться в город, и только благодаря массовому героизму солдат, матросов и артиллерии кораблей Балтфлота мы смогли остановить их. Были потом и другие страшные бои, но эти для меня - самые-самые. Зато после этого на фронте довольно надолго установилось затишье, и в обороне мы даже имели время и возможности читать книги. Правда, голод там был такой, что страшно вспоминать. Ведь в страшную зиму с 1941 на 1942 год снабжение продуктами было настолько плохое, что в моем батальоне отдельные солдаты умирали от голода. Правда, это было не на передовой, а когда нас выводили на отдых во второй эшелон. Зато в 1942-м, после того, как на Ладоге заработала Дорога жизни, снабжение улучшилось. А после прорыва блокады в 1943 году нам иногда даже выдавали шоколад. Так что эти три года под Ленинградом прошли по-разному. И столько всего тогда произошло, но разве все упомнишь?
- А вы на передовой знали, что творится в самом Ленинграде? Знали, какие ужасы творились в городе, что сотни тысяч ленинградцев погибли от голода уже в первую блокадную зиму?
- Конечно, знали, потому что передовая находилась совсем недалеко от Ленинграда, и кого-то из нас по служебным или личным делам отпускали в город. И, естественно, возвращаясь оттуда, люди рассказывали о том, что они там видели. Но слушать кого-то — это одно, а вот увидеть собственными глазами — это уже совсем другое. Лучше расскажу вам свою собственную историю, после которой я стал гораздо лучше понимать истинные масштабы трагедии в Ленинграде.
Весной 1942-го нашу часть решили вывезти из блокады, чтобы элементарно подкормить, потому что после страшной зимы люди были просто на грани… Как нас вывозили — это тоже отдельная эпопея. Уже чуть ли не апрель начался, а нас повезли на машинах по льду Ладожского озера. Колеса грузовиков на две трети находились под водой, но ни один не провалился под лед, а ведь таких случаев было сколько угодно. Привезли в Тихвин, и там нас месяца 2-3 усиленно кормили, постепенно увеличивая порции. Но перед этим я отпросился у командира, чтобы навестить в Ленинграде свою тетю. Ту самую тетю Таню, родную сестру отца, которая работала в магазине одежды. Я знал, что ее муж умер еще зимой, а их единственного сына призвали в армию, так что решил напоследок проведать ее и хоть как-то поддержать.
На попутной машине быстро доехал до окраины города и сел на трамвай. Тетя жила на рабочей окраине, там, где располагался завод «Большевик», на котором работал ее муж, и трамвайная линия шла туда вдоль Невы до улицы Троицкое поле. В общем, сел в трамвай, нас там было человек пять, не больше. Едем, задумался о чем-то своем, и вдруг что-то произошло, я даже не сразу сообразил, что именно. Оказывается, наш трамвай врезался в огромный косяк крыс. Их там, наверное, были десятки, если не сотни тысяч, и они с какого-то кладбища через трамвайные пути шли к Неве попить воды. Ведь зимой умерших никто не хоронил, потому что копать промерзшую землю сил ни у кого не было, а трупы людей просто складывали на кладбищах в огромные штабеля. От этой ужасной картины вагоновожатый растерялся и остановил трамвай. Так вы не поверите, эти обезумевшие крысы прыгали аж до крыши, и нам повезло, что все окна оказались закрыты. Но мы все так перепугались, что нас могут крысы сожрать. И спасло то, что вагоновожатый догадался и сдал метров на пятьсот назад, там подождали, пока все эти крысы пройдут, и только потом проехали дальше.
А я для тети вез с собой кое-что из продуктов, но решил, что этого мало. На Невском работали такие небольшие базарчики, и на одном из них я за 1000 рублей купил тарелку холодца. Прихожу в ее подъезд, нужно подняться на четвертый этаж, а пройти невозможно – сплошной каток. Ведь все люди выливали из квартир прямо на лестницу и все это замерзло. Что делать, взялся за перила и пополз. По пути четыре трупа видел. Вхожу в ее квартиру, а у нее ни деревянного пола не осталось, ни мебели, ничего: все в буржуйке сожгла. Сама худая-худая и голодная. Отдал ей продукты, и она сразу принялась за холодец, и нашла в тарелке детскую ручку. Пальчики и часть кисти грудного, наверное, ребенка. И... вы знаете, она доела. Когда вернулся в часть, рассказал об этом товарищам, они тоже признались, что слышали про случаи людоедства, и рассказали, что в городе орудовали такие бандиты, которые отнимали у матерей маленьких детей. Но если бы я обо всем об этом знал заранее, то, конечно, этот холодец ни в коем случае не купил бы. А так получилось как получилось. Во всяком случае, ей я пусть и немного, но помог выжить в блокаду, а вот ее сыну не смог.
- А что с ним случилось?
- У тети Тани был единственный сын, мой двоюродный брат – Александр Кочегаров, на год или на два меня моложе. Когда его призвали, то так получилось, что вначале он служил в нашей части, но потом его перевели в другую. Потом мне передали, что в 1944-м он погиб, но подробности его гибели узнал лишь от его мамы. По рассказу тети, однажды он самовольно уехал из части в Ленинград, чтобы повидаться с девушкой. Конечно, его за это могли и расстрелять, но пожалели и отправили в штрафную роту, чтобы, как говорится, мог искупить вину кровью. И он там погиб (По данным ОБД Мемориал, санинструктор роты 172-го стрелкового полка 13-й стрелковой дивизии сержант Кочегаров Александр Никанорович 1923 г. р. скончался от ран 18.02.1944 г. Извещение было отправлено матери, Кочегаровой Татьяне Андреевне, по адресу: Ленинград, ул. Троицкое поле, 1-й городок, дом 2, кв. 140. – Прим. Н.Ч.). Конечно, я тяжело переживал его гибель, но тут он сам виноват.
- При каких обстоятельствах вас контузило?
- Наша часть участвовала в снятии блокады на Пулковском направлении. И когда в бою санинструктор одной из батарей погиб, то к раненому комбату отправился я сам. Под сильным артобстрелом подполз к нему, перевязал, взвалил на плащ-палатку и потащил в тыл. Но только затащил в огромную воронку, как в этот момент рядом взорвался снаряд; и все, больше ничего не помню. Очнулся лишь через семь дней в Ленинграде, в госпитале при Военно-медицинской академии. Как раз в те дни давали салют в честь снятия блокады. Там же, в госпитале, виделся с этим командиром батареи, но кто нас вытащил оттуда, так и не знаю.
После этой контузии у меня оказались нарушены все функции: и речь, и слух, кровоизлияния внутренних органов, глаз, мозга. Но за время, проведенное в госпитале и в батальоне выздоравливающих, я пришел в себя и вернулся в часть.
После окончательной победы под Ленинградом в августе 1944-го нашу бригаду отправили под Москву на переформировку. И вот там, в Мытищах, на основе нашей бригады сформировали сразу две, а меня назначили старшим фельдшером санчасти 37-й бригады. А как закончили формирование, нас через Румынию отправили в Венгрию, где мы воевали в составе 2-го Украинского фронта. В Венгрии были долгие и страшные бои. Особенно за Секешфехервар и Будапешт. А на Балатоне мы едва не попали в окружение и еле-еле унесли оттуда ноги. Потом брали Вену, освобождали Чехословакию. Под городом Брно произошел, например, такой эпизод.
Половина города уже была освобождена, а другая - еще нет. И в одной нашей батарее по ту сторону реки было несколько раненых. Конец апреля, уже эта неширокая речка разлилась, а мост разрушен. Одна его половина лежала в воде, а другая торчала над водой. Ночью мы с санитаром подъехали к остаткам моста, перешли на тот берег, оказали помощь раненым и пошли обратно. Но по мосту переправлялась пехота, и нас к нему даже не подпустили, потому что нужно было срочно переправить подкрепление. Тогда, чтобы не терять времени, мы решили переправиться сами. Пошли к берегу, нашли какую-то резиновую лодочку, сели в нее и начали грести руками. А течение быстрое, и к тому же лодочка оказалась дырявая. Вначале мы пытались пилотками выливать воду, но это не помогало. К середине реки мы оказались в воде, и нас с санитаром понесло под мост. Но мы успели ухватиться за перила, повисли на них и кричим: «Братцы, помогите!» Пехотинцы кинули лямки от автоматов, мы за них ухватились, и нас вытащили. А если бы затянуло под мост, то все. Правда, вместе с пехотой по остаткам этого моста нам опять пришлось вернуться на ту же сторону.
На следующий день город был взят, и мы посчитали, что война вроде кончилась, как вдруг приказ: «Срочно двинуться на Прагу!» Но не доехали километров сто, как ее уже освободили. Вот там войну и закончили.
Какое-то время прожили там в лесу, в палатках, и тут - новый приказ: двигаться своим ходом до Львова. А уже оттуда — эшелонами на войну с Японией. Но пока доехали до Львова, японцы уже сдались.
- Какие у вас боевые награды?
- За тот случай, когда я оказал медпомощь и начал вытаскивать с переднего края командира батареи, меня наградили медалью «За боевые заслуги». Плюс еще награжден медалями «За оборону Ленинграда», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены» и «За Победу над Германией». А за один эпизод во время боев в Венгрии меня наградили орденом Красной Звезды.
Одна из наших батарей дала залп, но немцы накрыли ее ответным огнем, появились раненые, и мне приказали их эвакуировать. Дорога, по которой предстояло за ними поехать, была хорошая, широкая, но над ней постоянно летали немецкие «мессеры». Я пытался возразить, что нужно выждать, не то нас там непременно расстреляют. Но приказ есть приказ! Попрощался и поехали. А фактически полетели, потому что водитель гнал машину на всю катушку. Вдруг слышим, что сзади летит немецкий самолет и по нам строчит из пулемета. Потом вдруг увидел, что он кинул бомбу, и приказал водителю немедленно остановиться. Он затормозил, бомба упала впереди, но мы от столь резкого торможения опрокинулись. Мотор работает, а мы - вверх колесами. Тут какие-то артиллеристы подбежали, наш «газон» перевернули, и как ни в чем не бывало мы поехали дальше. А впереди оказалась целая колонна, которая сильно пострадала от налета. Там было много раненых, и нас пытались остановить, но у меня же свой приказ. В конце концов доехали до своей батареи, оказал помощь трем раненым, а ночью под обстрелом эвакуировал их в госпиталь. Вот за выполнение этого задания меня и наградили орденом Красной Звезды.
- Вообще у вас справедливо награждали?
- В целом справедливо, но уж очень скупо. Правда, были и несправедливые моменты. Например, завделами нашей 37-й бригады был некий старшина Шифрин. У него была своя отдельная машина, на которой перевозили все документы. И вот в конце войны он как-то вылезает из этой будки, а у него на груди - два ордена «Красной Звезды». У всех боевых офицеров максимум по два ордена, и у него два! Представляете?! Спрашиваем его: «Каким образом?» — «А я в наградных списках оставлял место и потом вписывал себя». Сам признался в этом, даже не постеснялся. Мы, конечно, были возмущены. Как так? Боевые офицеры жизнью рисковали на передовой, а он к ней даже и не приближался. Всегда находился километрах в десяти позади. Но ему-то что, он уже демобилизовался и уехал домой. Так что всякие моменты бывали.
- С людьми каких национальностей вам довелось вместе воевать?
- Самыми разными. В основном, конечно, преобладали славяне. Вспоминаю, что в бригаде был один грузин. И почему-то там, где я служил, совсем не было азиатов.
- А евреи?
- Непосредственно на передовой я встречал только одного. Электриком дивизиона у нас служил Юра Белинский, архитектор из Ленинграда. Он, кстати, был один-единственный на всю нашу бригаду человек с высшим образованием. Его уважали, потому что он проявлял себя как мужественный офицер.
Вот чуть подальше от передовой, например, в медсанбатах дивизии и выше, чуть ли не все врачи были евреи. Но нехороших разговоров про них я не помню, потому что многие политработники были евреями. Например, замполитом одного из дивизионов был еврей Прилуцкий, замполитом бригады тоже был еврей. И они, конечно, такие разговоры пресекли бы сразу.
- Политработники пользовались авторитетом?
- Мне трудно обобщать, потому что я с ними почти не общался. Как я, например, могу что-то сказать про замполита нашей бригады, если редко видел его? Или про того же Прилуцкого, с которым разговаривал считаные разы? Когда меня только перевели в дивизион, то оказалось, что там служат почти одни коммунисты, а я был беспартийным. И вскоре Прилуцкий меня вызвал к себе: «Предлагаем вам вступить в партию!» — «Так у меня же репрессирован отец!» — «Это не имеет никакого значения, потому что мы вас узнали, и я даже готов дать вам свою рекомендацию. А если не напишите заявления, то мы вас отчислим». А мне в пехоте так уже осточертело, что я, конечно, сразу написал. Вот это было первое наше общение. А второе чуть не стоило мне жизни.
Как-то еще на Карельском перешейке проводили разведку боем, и одна наша батарея давала залп. Наступило какое-то затишье, и потом вдруг финны обрушили на батарею ураганный огонь. Связи с батареей у командира дивизиона не было, и тогда комиссар мне говорит: «Бегите туда, там наверняка есть раненые». Я попытался возразить: «Сейчас такой сильный обстрел, что я наверняка погибну!» Надеялся, что комдив меня поддержит, а он - нет, промолчал. Что делать, пришлось бежать. Под жутким обстрелом, где ползком, где перебежками, но все-таки добрался до батареи и обнаружил всех в землянке живых и невредимых. Но они очень удивились, что я под таким огнем смог до них добраться.
- На фронте у вас не было ощущения, что мы воюем с неоправданно высокими потерями? Что людей у нас не берегут?
- То, что видел лично я, такого не было. Судя по публикациям в прессе, такое действительно случалось, но я даже в пехоте такого ни разу не видел. Правда, мы долго и не наступали, а только в обороне стояли. А в нашем дивизионе были небольшие потери. Ведь с 1944 года действовали как? Ночью наши «андрюши» подъезжали близко к передовой, укрывались, утром давали залп и тут же уезжали.
- В минометном дивизионе было легче воевать, чем в пехоте?
- Тут даже и говорить не о чем. В пехоте и опасностей значительно больше, к тому же все время приходилось топать своими ногами, а тут уже, как белые люди, – всегда на машинах.
- Хотелось бы узнать о вашем отношении к Сталину.
- Я считаю, что прежде чем давать какие-то оценки, всегда нужно тщательно изучить и оценить все плюсы и минусы, т. е. действовать по-научному. Нельзя отрицать, что именно при Сталине было сделано очень много положительного, но было и много отрицательного. Ведь сколько людей безвинно пострадали, в том числе и мой отец. Но думаю, что в войну было больше положительного, а вот после нее опять начались поиски врагов и репрессии. То же самое печально известное «ленинградское дело», например. Зачем это нужно было?! Поэтому когда я эти вещи обсуждал с самыми близкими товарищами, то у нас возникло такое мнение, даже вроде появилось некоторое сомнение, что он просто сводит счеты с неугодными людьми. Ведь я же еще на фронте видел члена военного совета Ленинградского фронта генерала Кузнецова, и он вызвал у нас симпатию - такой молодой, красивый... а потом его расстреляли.
- Почти все ветераны, с которыми мне удалось пообщаться, считают, что без Сталина мы не смогли бы победить в войне.
- Тут я затрудняюсь вам ответить. Ведь побеждала же Россия в войнах раньше и без Сталина.
- Вопрос в том, возможно ли было победить без такой жесткой, даже жестокой «сталинской» дисциплины? Например, почти все ветераны признаются, что им пришлось присутствовать при показательных расстрелах.
- Вот это - вопрос из вопросов. А показательный расстрел за всю войну мне пришлось видеть всего один раз. Еще под Ленинградом нас как-то построили и расстреляли одного солдата из другого батальона, своровавшего буханку хлеба.
- Вообще как было налажено в армии питание?
- Во время блокады кормили, конечно, неважно. Но после того как начала действовать Дорога жизни, стало получше, когда прорвали блокаду — еще лучше, а уж под конец войны, за границей, питание стало уже очень хорошим.
- «Наркомовские» сто граммов часто выдавали?
- Часто, но я считаю, что зря это делали. Потому что из-за водки столько людей зря погибло. Как выпьют, бдительность снижалась, появлялась ненужная бравада, и многие напрасно рисковали и гибли. К тому же именно тогда на фронте очень многие люди приучились пить и потом стали алкоголиками. Например, еще во время моей службы в пехоте мой комбат постоянно просил у меня спирта. Говорю ему: «Нет, закончился!» Тогда он выпрашивал у меня тройной одеколон, который нам выдавали для дезинфекции. Давал ему пару пузырьков, вскоре опять приходит. Что поделать — алкоголик. Дошло до того, что он отправлял в Ленинград нашего парикмахера Гиндина, а тот привозил оттуда целые сумки тройного одеколона. А я, например, совсем не пил: просто не переносил запаха спиртного и свои сто граммов всегда отдавал кому-то из подчиненных.
- Под конец войны было очень много случаев отравления техническим спиртом.
- Я про такие случаи слышал, но у нас такого не было ни разу.
- Медикаментов всегда хватало?
- Да, в этом плане снабжение было нормальное.
- Как медик вы можете подтвердить, что в подчас невыносимых условиях передовой солдаты почти не болели?
- Солдаты — это те же самые люди. И на фронте, конечно, всякое случалось. И болели, и простужались, все было. Помню даже несколько случаев, когда я списывал людей по состоянию здоровья. Не я сам, конечно. Я только отправлял их в медсанбат дивизии, а там их уже обследовали и окончательно комиссовывали. Но в целом, действительно, люди на фронте болели гораздо меньше, чем этого можно было ожидать. Особенно болезней суставов, обострений ревматизма было очень мало. Конечно, определенную роль сыграло то, что нервная система у всех находилась в чрезвычайном напряжении.
- Приходилось ли сталкиваться с самострелами, симуляциями?
- Самострелов ни разу не было, а симуляции - только по мелочи. Когда на переформировании кто-то, например, не хотел идти на строевые занятия, то мог сказать, что у него болит живот.
- С вшивостью как боролись?
- Это была моя наипервейшая обязанность, чтобы предотвратить появление сыпного тифа. Поэтому почти ежедневно я просыпался раньше всех, шел в одно из подразделений и лично проверял всех солдат. Зимой - в землянках, а в летний период на воздухе снимали рубашки, и я лично проверял головы и подмышки. Буквально каждый день этим занимался, поэтому вшивости почти не было.
И плюс еще моей задачей было предотвращение цинги. Дежурным солдатам поручал нащипать иголок сосны или ели, варили из них настой и каждому по стакану. Поэтому цинги у нас на Ленинградском фронте не было.
- Говорят, под конец войны было много случаев венерических заболеваний...
- Я слышал только про единичные случаи, а у нас их совсем не было. Потому что нас обеспечивали презервативами, а главное - проводили беседы. Я, например, сам лично выступал в каждой батарее по этому поводу.
- Что вы испытывали к немцам?
- Конечно, ненависть была. Ведь столько родных у меня погибло, и дом сожгли. Вообще у нас под Ленинградом была просто тотальная разруха, все было уничтожено до основания, а это же все создавалось веками. Но, тем не менее, когда в Чехословакии пленили много немцев, то мне приказали оказать раненым медицинскую помощь. Вообще я ни разу не видел, чтобы с пленными плохо обращались. Но ведь и помогать им – это совсем другое. Но хочешь не хочешь, а это же моя прямая обязанность – спасать раненых. И человекам 50 пленным я оказал медицинскую помощь. Мне, кстати, бросилось тогда в глаза, что немцы в своей массе были рослые, упитанные, а наши, наоборот, низкорослые.
- А вам самому на фронте пришлось убивать?
- Мне самому за всю войну даже стрелять ни разу не пришлось. У меня как у фельдшера и своей работы навалом хватало.
- Вы упомянули, что видели на фронте члена Военного совета фронта генерала А.А. Кузнецова. А кого-то еще из знаменитых командующих приходилось видеть?
- На Ленинградском фронте я однажды видел маршала Говорова. Как раз когда начали снимать блокаду и в прорыв устремились войска, надо было пускать танки, а дорога оказалась забита машинами. Съехать с нее нельзя - поля вокруг дороги заминированы. Конечно, возникла заминка, но тут как раз появился Говоров и начал требовать от командиров стащить машины в кювет. И одного офицера за нерасторопность даже ударил нагайкой по спине. Дорогу освободили, и большая колонна танков прошла мимо нас.
- Были у вас какие-то трофеи?
- В принципе, у меня ничего не было. Уже только в Чехословакии, когда мы получили кроны, то я купил часы и костюм. Хотя мы знали, что некоторые старшие офицеры в «трофейном» вопросе злоупотребляют. Например, командир бригады полковник Шубный и его зампохоз майор Эпштейн вывезли много всякого добра, в том числе и по легковой машине. А чтобы на границе их не пошерстили, они выкатили пограничникам несколько бочек вина, и нас пропустили без всякого досмотра. А посылок я не посылал, потому что мы очень недолго пробыли за границей.
- Вообще какое впечатление на вас произвела заграница?
- Больше всего мне понравилось в Австрии и Чехословакии, к тому же там почти не было разрушений. Конечно, уровень жизни в этих странах бросался в глаза. Деревня или город — и не поймешь сразу. А Венгрия и особенно Румыния — это не то.
- Где лучше всего встречали наши войска?
- В Австрии - нейтрально, даже в Чехии - как-то с прохладцей, и только в Словакии нас встречали очень дружелюбно. Зато в Венгрии было очень опасно, и у меня там произошел один неприятный случай. У нас был строжайший приказ - далеко из расположения не отлучаться. Но как-то я по какой-то надобности пошел куда-то. Отошел метров на триста всего, и вдруг метрах в двадцати появился какой-то венгр в гражданской одежде. И когда я увидел, что он потянулся к карману, выхватил свой пистолет. Он тоже свой достал, но не направлял на меня, просто достал. Чуть постояли, глядя друг на друга, и он убежал.
- Как вы считаете, что вам помогло выжить на войне: судьба, Бог?
- Судьба, наверное. А в Бога я не верю, хоть сам и крещен. Я же всю жизнь проработал врачом, и сколько людей умерло у меня на руках, но чтобы душа отлетала, я не видел. Если мозг отмирает, то и все человеческие функции угасают. Но я и не воинствующий атеист. Напротив, считаю, что основной массе людей, особенно недостаточно образованных и просвещенных, вера в религию просто необходима и помогает им жить.
- Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
- Когда нас вывели из Чехословакии, то расквартировали возле Львова. Казармы располагались в километрах восьми от города, а офицеры жили в домах окрестных деревень. Мы с товарищем, например, жили в деревне Мелихово. Но там было очень опасно, бандеровцы просто лютовали. Я уезжал в отпуск, возвращаюсь и узнаю, что мой товарищ и еще один офицер погибли. Ночью им в окно бросили гранату. И только после этого случая вышел приказ – всем переселиться во Львов. Но и в городе оказалось очень опасно. Однажды мы с товарищем решили пойти перекусить на вокзал. Уже темнело, идем по тротуару, и вдруг сзади — выстрел. Пола шинели оказалась пробита пулей в трех местах, а меня самого не задело. Но в том здании все окна были распахнуты и не поймешь, кто и откуда стрелял. А наугад мы стрелять не решились, постояли-постояли и пошли дальше.
Я очень хотел стать врачом, но в военно-медицинскую академию ход мне был закрыт, потому что был репрессирован отец. Поэтому я решил демобилизоваться и поступить в институт. Но смог демобилизоваться только в 1947-м и сразу же поступил в Львовский мединститут. Успешно окончил его, меня оставили в клинической ординатуре, потом перевели в ассистенты, написал кандидатскую, получил звание доцента. Собрал материал для докторской диссертации, но должности не было, поэтому я подал документы на конкурс и стал завкафедрой госпитальной терапии в Актюбинском мединституте. Защитил в Львове докторскую, а в Актюбинске стал профессором и проработал два с половиной года ректором. Но очень тяготился тем, что на этой должности был скорее администратором, а хотел быть клиницистом, заниматься практической медициной, поэтому и подал в отставку. По конкурсу стал завкафедрой внутренних болезней в Полтавском стоматологическом институте и проработал там десять лет.
Но жена у меня с юга Молдавии, там живут все ее многочисленные родственники, поэтому мы решили перебраться поближе к ним. Выиграл конкурс и вот уже больше тридцати лет работаю в Кишиневском медицинском университете. Воспитали с женой сына и дочь, есть четыре внука. Но таковы превратности судьбы, что наши дети с семьями живут сейчас в Германии. Конечно, в молодости я и представить себе этого не мог.
- Война вам потом не снилась?
- Первые два года - постоянно, разные эпизоды. Например, как в августе 1941-го я впервые чуть не погиб. Как-то поздно вечером я находился в районе Финляндского вокзала, возвращался в свою часть, и тут налетели немецкие самолеты и начали бомбить. И одна бомба упала чуть впереди, а другая - чуть позади. Я, конечно, упал, думал, что все. Но меня спасло то, что это оказались зажигательные бомбы.
А вообще войну я вспоминаю постоянно, потому что после контузии моя нервная система так до конца и не восстановилась. Если до контузии я мог хоть целый день напряженно работать и ничего, то после нее если 3-4 часа умственно поработаю, то голова просто раскалывается. До сих пор привыкнуть к этому не могу, так что война всегда со мной.
Комментарии читателей Оставить комментарий