Сергей Черняховский. Жизнь на Марсе как норма Конституции
Существующая в России Конституция имеет много родимых пятен и много скелетов в самых разных шкафах. Но это – отдельная тема.
Фото с сайта council.gov.ru
В любом случае, она существовала и оформляла некое согласие политического класса на общие, рамочные правила игры.
Что со временем ее нужно будет заменять на другую – было ясно. Вопрос был в том, кто ее будет менять, когда и в какую сторону. Но ее замена могла стать либо результатом навязывания доминирующей в обществе силы, либо результатом достижения некого единства общества по основным смысловым и целеполагающим вопросам.
Такого согласия нет, причем ни в обществе, ни в политическом классе, ни в элите. При этом существующая Конституция никому сущностно не мешала в текущей деятельности. При всех своих недостатках она была, в общем-то, сносной, а по идеологическому существу – социал-демократической: социальное государство с одной стороны, частная собственность – с другой. Как она исполнялась – отдельный момент, но вопрос адекватного исполнения закона самим изменением закона не обеспечивается.
Были детали, которые можно было улучшить, но плюсы такого улучшения обесценивались тем, что снималось негласное табу на любые конституционные эксперименты: как только что-то начинает меняться в Конституции и выноситься на обсуждение, так тут же появляется соблазн у тех или иных групп предложить изменить еще что-нибудь.
И предложения начинают сыпаться в самом широком диапазоне: от просто экзотических до вполне шизофренических.
Уже поступили предложения заменить должность президента на пост Верховного правителя: не то желая утвердить преемственность Российской Федерации с претендовавшим на власть России правительством Колчака, не то закладывая тому, кто этот пост займет, судьбу расстрелянного омского диктатора.
Одна из самых ярких инициатив – введение в преамбулу Конституции признание роли бога. Правда, без уточнения, какого именно. Дальше возник вопрос: какой народ или какие народы упоминать – и упоминать ли в той же преамбуле. Поскольку авторы текста 1993 года забыли наложить запрет на ее изменение, подобный запрету на изменение первой, второй и восьмой глав.
В любом случае, она несла в себе три момента, в какой-то мере подтверждавших ее право на существование.
Во-первых, даже не будучи принятой в рамках предусмотренных законом процедур, провозглашенная Конституция была результатом согласия элит, в рамках которого противники утвердившейся после государственного переворота сентября-октября 1993 года согласились на ее признание, а власть согласилась признать результаты электоральной победы оппозиции на выборах в Госдуму.
Во-вторых, поскольку эта Конституция существенно не менялась почти треть века, ее относительное постоянство придавало ей и относительную легитимность: она стала привычной и никому не мешала.
В-третьих, общество ее признавало уже в рамках того, что оно в массе своей поддерживало Путина – а он провозглашал уважение к этой Конституции.
Она была запятнана грязью и кровью обстоятельств своего провозглашения, но содержательно хотя и была далеко не идеальной, в общем была сносной и рабочей. Проблемы касались не столько того, что в ней записано, сколько того, как оно трактовалось и исполнялось. А это уже зависело не столько от формулировок текста, сколько от реального расклада политических сил и политических качеств политических партий и субъективных субъектов политического действия.
Например, Государственная Дума имела все возможности диктовать президенту персональный состав правительства, если бы трусость и ущербность входящих в ее состав политических партий, всегда боявшихся внеочередных парламентских выборов, не заставляли их постоянно капитулировать перед жесткой позицией президента.
Более того: идеологическое наполнение Конституции хотя и не декларировалось, но было вполне определенным. А именно – социал-демократическим. То есть – компромиссным. Причем главной целью российского государства провозглашалось ровно то же, что ранее было главной целью Коммунистической партии: создание условий свободного развития каждого гражданина.
Конституция забавно соединяла в себе феодальную архаику названия «Государственная Дума», либеральное провозглашение значимости частной собственности и чуть ли не дословно коммунистическую цель государства. Безусловно, эклектика – и вполне в социал-демократическом (но не социалистическом) духе.
Менять ее, в общем, было нужно, но менять ее было резонно только в условиях либо равновесия политических сил и возможности их равноправного диалога, либо в условиях нового идеологического согласия в обществе. Крымский консенсус не есть идеологический консенсус – он есть консенсус по поводу приоритета значимости национального суверенитета, при сохранении идеологической распыленности позиций в современной России. То есть по поводу базовых ценностей, целей и методов развития страны.
Достаточно сказать, что если власть в России сегодня настаивает на значимости рынка и частной собственности, то общество в России при выборе между экономической системой, основанной на рыночной экономике и частной собственности с одной стороны, и госпланирвоании и общественной собственности с другой – соотношением примерно два к одному однозначно выбирает плановую экономику и общественную собственность.
В этих условиях менять то, что в Конституции требовало бы изменения, означало либо обречь себя на диктат политически и экономически доминирующих политических групп, либо перейти из состояния относительного согласия по проблеме национального суверенитета к широкому конфликту по вопросу о социально-экономическом будущем страны.
То, что предложил Путин, касалось закрепления консенсусного момента национального суверенитета, формально неоспоримых моментов конституционных гарантий материального минимума доходов и конституционного оформления тех возможностей парламентского контроля над правительством, которые реально и так у парламента были, но которыми последний боялся пользоваться: сущностно, что парламент «дает согласие» на предложенную президентом кандидатуру премьера, что парламент «утверждает» последнюю. Если фракции имеют смелость отстаивать свою позицию, они как при одной, так и при другой формулировке эту позицию могут отстоять, если они смелости и уверенности в своих избирателях не имеют – они свою позицию отстоять не смогут.
При этом положение о закреплении как нормы минимума зарплаты на уровне не менее минимального прожиточного уровня – в общем-то, логично, но мало содержательно, когда последний рассчитывается так, что вызывает смех: по сути, по принципу «сколько нужно денег, чтобы прожить, не голодая».
Не голодая можно прожить, просто уйдя в лес и собирая грибы и ягоды. Или просто став бомжом и собирая еду на свалках в богатых кварталах.
Тогда, скорее, нужно было бы говорить либо об изменении расчета прожиточного минимума, либо вводя понятие «минимально достойного уровня жизни».
Правда, при этом современная российская практика подсказывает, что работодатель просто сможет переходить на оплату работы по договорам ГПХ или принудительному оформлению работников на половину или четверть ставки. И вставал бы вопрос о конституционном определении гарантий контроля государства за предпринимателями – и далее по цепочке.
Однако публичная дискуссия пошла не столько по пути дискуссионного обсуждения и конкретизации предложений президента, сколько по пути переноса фокуса внимания на обсуждение того, что обсуждать не предполагалось: в первую очередь, преамбулы. То есть именно тех идеологических вопросов, реального единства по которым в обществе нет, но в которых каждая пусть и полумаргинальная политическая сила пытается на уровне метафор закрепить доминирование своих субъективных пристрастий.
Здесь дело даже не в тех или иных последствиях такого навязывания. Хотя, например, навязыванием упоминания слова «бог» клерикальные и нежелающие ссориться с ними группы в итоге добьются одного: внедрят в сознание атеистической части общества, на сегодня вполне мирно настроенной по отношению к религии, уверенность, что мира с религией в итоге быть не может и любое признание за ней ее в общем-то естественного права на существование в итоге обернется агрессией клерикалов против общества и попытками установить над ним свой диктат.
Таких последствий может оказаться довольно много, но сейчас речь несколько об ином.
Дело в том, что если в некий социум (коллектив, группу, партию) вносится предложение вполне конкретных и так или иначе продуманных вопросов, то если данный социум здоров и созрел для предметного обсуждения вопросов своей жизни, он обсуждает то, что предлагается обсудить. И либо поддерживает внесенные предложения, либо отвергает, либо правит и уточняет.
Если в такой ситуации подобный социум вместо обсуждения того, что предложено обсуждать, отвечает: а давайте обсудим еще что-нибудь, значит, он к деловому обсуждению не готов и для участия в подобной дискуссии не созрел.
Именно это (среди прочего) произошло и в перестройку, когда вместо внесенного в повестку дня вопроса: «Как нам дальше развивать социализм», вполне определенные группы навязали сначала обсуждение вопроса: «А нужен ли нам социализм?», а затем «Как нам разрушить социализм?». К чему привело – известно.
И если при предложении обсудить возможные меры по гарантиям обеспечения материального благополучия людей вполне определенные группы предлагают обсудить что вопрос: «Есть ли бог?», что вопрос: «Есть ли жизнь на Марсе?», (хотя оба названных вопроса, конечно интеллектуально увлекательны, как и решение сложных шахматных задач, только не имеют отношения к конституционному устройству страны) – значит, эти люди, с одной стороны, не готовы обсуждать реальную жизнь людей, либо в принципе не созрели для серьезных обсуждений реальных проблем.
Потому что итогом таких дискуссионных подмен в результате может стать лишь воспроизведение, в той или иной форме, итогов перестройки.
