Смертельная глупость Хрущева

Пресловутый «доклад двадцатому съезду», по сути, запустил механизм развала СССР

Пока наследники «оттепели» и «перестройки» спорят о том, насколько Сталин был плох, а ПАСЕ занимается политическим хулиганством и осуждает «коммунистические тоталитарные режимы», вера в Сталина «крепнет в душах и сердцах» граждан.

С этой точки зрения роль хрущевского «разоблачения» вообще минимальна.

Сколько бы Сталина не разоблачали при «оттепели», сколько бы ни стенали шестидесятники, сколько бы ни кляли при «перестройке» - десятилетия власти «антисталинистов» оказалось достаточно, чтобы перечеркнуть все проклятия и практикой доказать, кто народу милее.

Но дело все-таки не в этом. При Хрущеве осуждение Сталина рассматривалось в своем не антикоммунистическом, а вполне «социалистическом» понимании. Как осуждение его перегибов и «преступлений» самими коммунистами. Сегодня «коммуниста-антисталиниста» найти сложнее, чем поклонника Горбачева или «правозащитника-ельциниста».

С этой точки зрения хрущевский доклад, принеся массу неприятностей коммунистам, никакой роли «очищения социализма» не выполнил. В отношении к Сталину общество делится на «коммунистов-сталинистов», некоммунистов-сталинистов и антикоммунистов-антисталинистов. А это значит, что с системной точки зрения он был простой и очевидной глупостью и ошибкой. То есть, по выражению Талейрана, хуже, чем преступлением.

Дело вообще не в «сталинских репрессиях». Масштабы их, с одной стороны, давно выявлены и не идут ни в какое сравнение с тем, что ему приписывают неврастенические обличители. С другой стороны, они этого все равно не признают и продолжают, как органчики Салтыкова-Щедрина, твердить неизвестно откуда взятые цифры о «десятках миллионов сгинувших в лагерях».

Реальные цифры стали известны еще в конце 80-х гг., еще в результате деятельности комиссии «советского Маккарти» - Александра Яковлева. Как только они были выявлены, деятельность комиссии начала сворачиваться.

За период с 21 по 53 год по политическим статьям к «высшей мере» было приговорено порядка 800 тысяч человек, к разного срока заключению – еще примерно 3 миллиона 200 тысяч. Это за треть века в стране с 200 миллионами населения и предельным обострением социально-политической борьбы. При этом на политические статьи списывалось не поддающееся учету количество уголовных преступлений, поскольку позволяло пропускать уголовников через «упрощенную форму судопроизводства».

Все это давно известно, эти цифры задокументированы, но как только оглашаются в рамках любой дискуссии, реакция бывает двух видов.

Первая, более нервная и экзальтированная: «Да что вы говорите! Да какие 800 тысяч! Да какие три миллиона! Да Солженицын пишет про 40 (60, 80 и т.д.) миллионов!» При чем здесь Солженицын (который, не исключено, увидев последствия в частности и своих писаний, давно кусает локти, в душе проклиная все написанное) и почему это его данные более точны, чем данные архивов – просто игнорируется.

Вторая, более респектабельная: «Да что, этого мало? Да каждая жизнь самоценная, да каждая слезинка ребенка…» и т.д. Суть вопроса тем самым подменяется. Либо вы говорите о каждой слезинке – и тогда не забывайте о каждой слезинке из моря слез, к которым привела антикоммунистическая и антисталинская истерия для народов СССР, либо отвечайте за свои слова и не несите бред про десятки миллионов.

Все это доказывает только одно: что для впадающих в истерику антисталинистов абсолютно безразлична историческая правда, им абсолютно безразлично, сколько пострадало (за дело или не за дело). Им важны мифы, позволяющие клеймить не столько Сталина, сколько созданный им строй и созданную экономическую систему, в которой не было частной собственности.

В этом плане вся эта истерия – обычная классовая злость и удовлетворение чувства классовой и имущественной ненависти тех, кому сам строй при котором частной собственности не существует, ненавистен в принципе, это обычная ненависть угнетателя к восставшему угнетенному.

Конечно, Хрущев и поддержавшая его часть партийной элиты имели в виду не это. Более искренняя их часть действительно была травмирована репрессиями против своих соратников (действительно, не всегда оправданными), другая – просто хотела гарантий безнаказанности. Недаром именно в эти годы, годы «оттепели», был установлен запрет на контроль за жизнью партийных чиновников со стороны правоохранительных органов – что и открыло дорогу более поздней коррупции.

И все-таки, дело и не в этом несоответствии реальных масштабов репрессий, которые, на деле, были не больше, чем аналогичные, но иначе оформленные репрессии в этот период даже в самых «демократических» странах мира.

В США, например, перед войной была проведена масштабная кампания борьбы с "с нацистскими шпионами», а в рамках которой политически неблагонадежные, с точки зрения администрации Рузвельта, персоны просто отстреливались на дому, с публикацией сообщений в прессе: «Мистер Смит уехал в Канаду. Мистер Джонс скончался от сердечного приступа». Подписи Рузвельта стоят под списками, по которым сотня тысяч человек подчас бросалась в концлагеря чисто по этническому признаку.

Любителям вспоминать про убийство Кирова неплохо ознакомиться с историей убийства губернатора Хью Лонга, собиравшегося в Демократической партии конкурировать с Рузвельтом за выдвижение на пост президента.

Кстати, как там убили Рохлина? Почему внезапно умер Собчак? Как с обстоятельствами гибели Лебедя и Евдокимова? Как-то очень вовремя для демократической власти со всеми случались «случайные» несчастья. И почему в 90-е годы тюрьмы, оставшиеся после «тоталитарного Советского Союза» оказались переполненными вдвое, по недавнему признанию Глеба Павловского?

В любой стране мира в 30-е годы явных или неявных репрессий было не меньше, чем в тоже время в СССР. Но американцам никогда не приходило в голову устраивать по этому поводу публичных покаяний или разоблачать «культ личности Рузвельта».

По одной простой причине. Власть зиждется на легитимности. А принципы легитимности – это «социально значимые верования, обосновывающие право элиты приказывать и обязанность масс подчиняться». Покушение на эти верования – разрушает их, разрушает власть, разрушает, в конечном счете, общество.

Когда эти принципы разрушают противники системы – это нормально и оправданно. Когда антикоммунисты обвиняют Сталина в том или ином – это понятно, потому, что их задача – бороться с коммунистами. Говорят они при этом правду или нет, - вопрос второй. Правда, не надо забывать, что преступление – вообще непременный атрибут власти, такова ее природа.

Когда Сталина осудили коммунисты – это была глупость, вне зависимости от того, правду они сказали о нем или нет. Хотя, в основном они сказали неправду. Перечитайте доклад Хрущева: ни одного подтвержденного факта. Набор проклятий, которые без труда можно изрекать про любого не нравящегося тебе политика.

Основная глупость и основная ошибка заключалась в том, что не был учтен на тот момент сакральный характер образа Сталина, мифа о нем. Мифа не в смысле «неправды», а в смысле того же «социально значимого верования». Разрушая этот миф, эту веру, Хрущев обрушивал основания общественного устройства.

К тому моменту из сорока лет существования Советской власти практически три четверти этого срока были связаны со Сталиным. Кем он был в действительности, с этой точки зрения вообще не имело значения. Важно было, что общество верило в его величие. Не только партия, не только коммунисты, - в него верили страна. Более того – в него верили сотни миллионов сторонников СССР в мире.

Как недавно вспоминал Вячеслав Никонов, вовсе не принадлежащий к коммунистическому истэблишменту, Молотов однажды сказал ему, что если до 20 Съезда до 70% людей в мире верили СССР и симпатизировали ему, то после доклада Хрущева число сторонников стало неуклонно сокращаться. Из рядов компартии Франции вышли, узнав о докладе, до половины членов. Делегация компартии Китая во главе с Дэн Сяопином демонстративно покинула 20 Съезд.

Сегодня в ответ на безобидные карикатуры вполне просвещенного характера, толпы мусульман устраивают шабаши протеста, а политики один за другим соревнуются в толерантности, заявляя о недопустимости оскорбления чувств верующих. Хрущев сделал куда больше, чем сегодняшние датские или французские газеты.

Датчане не были мусульманами и могли позволить себе иронизировать над чужими предрассудками. Хрущев принадлежал к той же конфессии, пророка которой он позволил себе оскорбить. Либо он должен был быть забит камнями на том же съезде, - это было бы таким же нарушением сакральности по отношению к первосвященнику, и самому съезду, либо обрекал свою конфессию на глубокий кризис.

Выступление Хрущева, как и последующее Постановление ЦК, по сути дела, содержало в себе колоссальное неуважение, как к коммунистам, так и ко всему обществу, равно как и симпатизантам СССР во всем мире. В них увидели не людей, обладающих чувственным восприятием мира, а бессловесное стадо, готовое принять любое утверждение, если оно провозглашено партийным руководством.

Им, по сути, сказали: «То, во что вы верите – чушь и ложь. Приказываем отныне думать иначе». То есть, отвели роль того самого стада, в превращении в которое людей самих коммунистов обвиняли их противники. И, подойдя к ним с такой позиции, руководство КПСС невольно подтверждало справедливость такого обвинения.

Кроме того, в обоснование осуждения Сталина был заложен крупнейший теоретический и концептуальный порок, в будущем во многом парализовавший и партию, и общество.

Утверждалось, что репрессии оказались результатом применения тезиса о классовой борьбе в условиях создания социализма, и, соответственно, утверждалось, что в СССР уже к концу 30-х годов, а тем более – позже, не было социально враждебных групп, не было врагов социалистического строя, которые были уже устранены ранее.

Но именно этот тезис оказался опровергнут в конце 80-х, когда оказалось, что социально враждебные группы реально существуют. Они вели борьбу против социализма и СССР, а в общественном мнении насаждалась уверенность, что это не враги строя, а просто «люди, имеющие свою точку зрения», искренне радеющие за социализм.

Перестройка доказала несостоятельность основного концептуального положения, заложенного в осуждении Сталина и, парадоксальным образом, развенчала это осуждение, дав опору для самых «пещерных сталинистов».

Раз в конце 80-х оказалось, что классовые враги есть, и настолько сильные, что смогли разрушить строй и страну – значит, они тем более были и полвека назад. Значит, Сталин был прав. Значит, о необоснованности репрессий говорить не приходится. И, в результате, даже то здравое, что содержалось в самой политике, направленной на отказ от репрессивных мер, оказалось дискредитировано и лишено смысла.

Другой вопрос, что к середине 50-х годов ситуация складывалась так, что, с одной стороны, действительно надо было разобраться в справедливом и несправедливом эпохи репрессий, вернуть и оправдать тех, кто был отправлен в заключение неизбежным маховиком. С другой, даже большинство из обоснованно репрессированных в 30-е годы были в новых условиях социально не опасны.

Многие споры, по которым шли партийные столкновения в 20-30-е годы реально утратили актуальность, поскольку жизнь подтвердила правоту основного победившего партийного течения. Никаким троцкистам или рютинцам, каменевцам или зиновьевцам в конце 50-х гг. уже не пришло бы в голову оспаривать, как надо строить социализм, если он по факту уже был построен.

Существовала политическая возможность вернуть к гражданской жизни тех, кого пришлось изолировать за двадцать лет до этого, тем более было актуально вернуть к ней осужденных несправедливо.

Но проблема то в том, что к 56 году для этого вовсе не нужно было осуждать Сталина. Для этого просто надо было сказать, что успехи социалистического строительства и убедительная победа социализма в СССР и СССР в Великой Отечественной войне позволяют вернуть и амнистировать этих людей, что в новых условиях партия может позволить себе новую политику в отношении их.

Это, действительно нужно было сделать. Но без нанесения удара по сакральности самой системы, сделав освобождение свидетельством силы системы, а не проявлением глупости ее руководителей. За которую заплатила, в конечном счете, и вся партия, и вся страна.