Европа провоцирует ползучую реабилитацию Гитлера

Что стоит за скандальным высказыванием Ларса фон Триера

Главным событием завершившегося в конце минувшей недели Каннского кинофестиваля стало вовсе не распределение призов и не то, что вновь не остался без награды российский кинорежиссер Андрей Звягинцев, а скандал вокруг одной из культовых фигур мирового кино – режиссера Ларса фон Триера. Напомним, что датский режиссер на пресс-конференции, посвященной показу своего фильма «Меланхолия», разразился целым рядом высказываний.

В самом мягком варианте, который привели «Вести», его слова звучат следующим образом: «Я хотел бы быть евреем. Но так уж получилось, что в моем роду – немцы по фамилии Хартман. Я понимаю Гитлера, но думаю, что кое-что он все-таки сделал не так. Я понимаю его как человека: сидел он там в своем бункере. Я ему немного сочувствую. Но я не за войну и не против евреев. Я за них. Но не слишком, потому что государство Израиль – действительно как кость в горле. Вообще-то я говорю об искусстве. О талантливом архитекторе-нацисте Альберте Шпеере, который мне очень нравится. Ладно, о’кей, я – нацист».

Естественно, подобная словесная эскапада не могла остаться безнаказанной, и фон Триер был объявлен в Каннах персоной нон грата. Однако так и не выясненным остался вопрос о том, что именно толкнуло режиссера на такой спич, какие процессы, происходящие внутри современного западного общества, фон Триер сделал достоянием гласности. Сегодня на эту тему на нашем портале рассуждает доктор политических наук, профессор кафедры культуры мира и демократии ЮНЕСКО-РГГУ Сергей Черняховский.

Безусловно, Гитлер, гитлеризм, нацизм, фашизм являются носителями того, что не может не быть признано абсолютным злом, его элементами или его воплощением. И то, что европейскую общественность передернуло от высказываний фон Триера, – и естественно, и хорошо.

Кстати, вполне можно поверить в то, что режиссер просто неудачно пошутил. Просто дело в том, что есть вещи, по поводу которых шутить непристойно. И хорошо, что общество на Западе способно это ощущать и отвергать подобные шутки, и знает, как на это реагировать.

Российское общество, кстати, не знает и не умеет. И отделывается утверждениями наподобие того, что «это – лишь оценочное мнение». В России можно высказать благожелательное отношение к Власову или Краснову и ничем за это не поплатиться. В России можно выступить со статьей, в позитивном ключе описывающей гипотетическую возможность победы Гитлера над СССР, и остаться не отлученным от публичного слова.

В России можно публично славить Горбачева – и не только остаться на свободе, но и чувствовать себя гордой свободомыслящей личностью. Хотя и в результате действий Гитлера, и в результате действий Горбачева Россия (СССР) потеряла людей больше, чем погибло во время Холокоста. Холокост стоил жизни 6 млн человек. СССР (Россия) тогда потерял в 4 раза больше, и для них это – учетверенный Холокост. Авантюры Горбачева стоили СССР потерь хотя и меньших, чем в войне, но сопоставимых: порядка минимум двух Холокостов.

Запад на такие вещи систему реакции выработал, Россия – нет.

Проблема не только в том, что сами эти шутки становятся возможны, но и в том, что они отражают некоторое проявление определенной привлекательности Гитлера и нацизма в современном обществе. В первую очередь – в западном.

Гитлер есть зло. И он признан злом. Зло, естественно, вызывает отторжение и противодействие у добра – не только политико-юридическое, но имманентное, морально-нравственное, интуитивно-экзистенциональное.

Триер не шутил бы на эту тему публично, если бы по тем или иным бытовым контактам не чувствовал, что такая шутка допустима. Т. е. такого отторжения этого зла там нет.

Но если зло не вызывает реакции непосредственного отторжения – значит, реальность не есть реальность торжествующего добра. Если современное западное общество испытывает некую неосознанную тягу к образам зла – значит, в реальной жизни ему не хватает чего-то нужного, чего у него нет, а у зла, как ему кажется, было или есть.

Современное западное общество имеет очень многое – благосостояние, защищенность, комфорт, нечто не вполне понятное, что именуется «правами человека». Т. е. оно имеет практически все необходимое для того, чтобы жить. Но оно не имеет того, ради чего стоило бы жить. Постмодернизм растворил то, чем Европа прежде гордилась, – собственно европейские ценности. Сегодня за них выдается не то, что ими было изначально, – не подвиг и героизм античности и не самопожертвование христианства. За них выдается то, что могло бы быть не ценностями, а лишь средствами их обеспечения.

Современное западное общество отказалось от признания существования высших ценностей, идеалов и единств истины. Оно утверждает, что его идеал – это самоценность собственно жизни как самого биологического начала и его комфортность, и что ничто ее не стоит. Но цена обретается в обмене. В том, за что ты можешь нечто отдать, чему пожертвовать. Если такого начала нет, цена твоей жизни есть ничто. Ноль.

Герой античности, восходящий на крест в искупление грехов людей мученик, идущий в поход и рискующий жизнью, а также отказывающихся от повседневных благ во имя освобождения реликвии крестоносец, идущий в бой за честь и даму рыцарь, спасающий свою королеву гвардеец, идущий на штурм королевского дворца санкюлот, поднимающийся на баррикаду коммунар, ложащийся под танк с гранатами защитник Москвы или Сталинграда – все это далеко от образов и идеалов современной Европы. Она – продукт этого. И она этого лишена. И была, в основе своей, лишена уже и перед лицом гитлеровского нашествия. Поэтому судьба ее решалась не в битве на Сене, а в битве на Волге.

Она сегодня имеет все для благополучной жизни – кроме целей и ценностей этой жизни. Но без последних человек в принципе существовать не может – пока он остается человеком. И если в жизни нет места подвигу, героизму и романтике – он тянется к тому, где, как ему кажется, они есть или были.

Тогда, в 1940-е гг., была не просто мировая война: это была битва проектов. Европейский великий проект модерна остывал. Растворялся в собственных комфортных достижениях. И отучался жертвовать.

Гитлер нес миру страшный проект контрмодерна, обрушения в средневековье, отрицания всех прогрессистских и гуманистических ценностей эпох Возрождения и Просвещения. И, неся все это, апеллировал к, казалось бы, основам, необходимым для жизни человеческой личности, – героизму и подвигу, служению чему-то высшему. И это завораживало и гипнотизировало рафинированных носителей постмодерна, тем более что, лишенные воли, они оказывались бессильны противостоять этому варварскому нашествию античеловеческой энергии.

И они были бы уничтожены, если бы в битву не включился проект сверхмодерна – советский коммунистический проект. Гитлеризм считал жизнь человека разменной монетой, средством для завоевания господства. Остывающий модерн ценил жизнь превыше всего – но биологическую жизнь, которая считалась высшим началом и не подлежала жертве ни ради чего. Сверхмодерн СССР тоже считал человека высшей ценностью – но не «животного человека», а человека в его потенциальном развитии.

И он защищал тот мир, в котором человек мог бы не просто жить, как откормленное животное, но самореализовываться и творить, превращаясь в Демиурга. И за этот мир, за эту потенциальную возможность будущего носители сверхмодерна отдавали свои жизни, останавливая вырвавшееся из онтологической преисподней зло контрмодерна.

И сегодня ситуация во многом повторяется. Европейское общество все больше угнетает лишенный ценностей постмодертн, оборачивающийся моральным релятивизмом и диктатом меньшинств, требующих толерантности, но не желающих проявлять ее по отношению к большинству. И оно подспудно ищет. Ищет мира, где у жизни была бы не только абстрактная ценность, но и смысл, подвиг.

А поскольку то, что и позволило остывающему модерну сохраниться и «доостывать» до постмодерна (т. е. проект сверхмодерна), оказалось разбито и сознательно дискредитировано – там для подобной тяги не остается иного направления, как тот или иной вариант контрмодерна. И их сегодня два: восточный («зеленый») и западный («коричневый»). Основа новой мировой биполярности.

Европа кичится своим антинацизмом – но молчаливо поощряет надругательство над памятью и памятниками тех, кто спас ее от гитлеризма. И оправдывает тех, кто сегодня чествует ему служивших. Т. е., официально осуждая и проклиная гитлеризм, сама открывает двери преисподней, куда его низвергли в 1945 году.

Нельзя, осуждая СССР и Сталина и объявляя их злом, не вести вольно или невольно к ползучей реабилитации Гитлера и Третьего рейха.

И, если на то пошло, непристойная шутка Триера в значительной степени была рождена как аморфным состоянием постмодерна, так и непотребной резолюцией ОБСЕ об осуждении «сталинизма».