«Постигнет ли политологию печальная судьба «научного коммунизма»?»

Политология не может претендовать на то, чтобы быть конструктором идеологии, но она и не должна быть пропагандистским придатком реальной политики

Политология в нашей стране в каком-то смысле разделила судьбу предшествовавшей ей научной дисциплины, преподававшейся в вузах, – теории научного коммунизма. Последнюю ввели для изучения в 1964 году, после того как на XXII съезде КПСС была принята «Программа строительства коммунизма». Политология же была введена в начале 90-х, после того как в стране стали утверждаться альтернативные выборы и многопартийность.

Соответственно, первые дипломированные специалисты по научному коммунизму в стране появились не ранее 1969 года, когда собственно о курсе на строительство коммунизма стали потихоньку забывать, а первые дипломированные специалисты по политологии – во второй половине 90-х, когда реальное свободное волеизъявление на выборах стало потихоньку сворачиваться.

Таким образом, как это ни парадоксально, но получается, что социализм строили (и приступали к строительству коммунизма), не имея сформированного корпуса специалистов этого строительства, а «демократические» институты и альтернативную электоральную практику утверждали, не располагая корпусом специалистов по данному вопросу.

В обоих случаях, с одной стороны, некое социальное проектирование осуществлялось людьми, в данном проектировании не разбиравшимися, а с другой стороны, к моменту, когда корпус соответствующих специалистов так или иначе сформировался, от данного проекта практически отказывались и принимали новую систему политических приоритетов.

Сам по себе научный коммунизм отчасти действительно был, а отчасти мог стать интереснейшей наукой о будущем, но главным его врагом являлся тот самый учебник, по которому будущим специалистам предлагали с ним знакомиться: сложно было придумать что-то более скучное, малосодержательное и усыпляющее. Поэтому интересно преподавать научный коммунизм удавалось тем преподавателям, которые шли не от учебника, а от самостоятельного осмысления теоретических проблем.

Когда же вузы приступили к преподаванию политологии, то, поскольку преподаватели по сути остались одними и теми же, во многом в нее перенесли худшие черты учебников научного коммунизма, на волне политической моды занявшись опровержением тех тезисов, которые ранее утверждали, при этом полностью воспроизводя тягучий и малосодержательный стиль изложения проблем. То есть из научного коммунизма убрали живое содержание, а из политологии живого содержания не взяли, превратив отечественные учебники по политологии в наукообразное изложение постулатов антикоммунизма, не доводя предмет до уровня политической теории, но избавляя его от социального содержания.

Конечно, неверно было бы говорить о том, что политология в России не состоялась, в отличие от западных стран, где она успешно развивалась в течение всего ХХ столетия. При всем успешном развитии в западных странах политология там также достаточно далека от единой науки, состоящей из общепринятых положений. То, что понимается как политология в США, во Франции подчас относится к политической социологии.

Споры о том, является политология единой «политической наукой» или же конгломератом нескольких «политических наук», продолжаются и сегодня. Не закрыт до конца вопрос об уместности сохранения ценностей и политической теории, не до конца разведены между собой политическая философия как наука о том, что «должно быть», и собственно политология как наука о том, что есть на деле. Все это, так или иначе, сказывается и на отечественной политологии, которая в вузовском изложении во многом остается расширенным курсом школьного обществоведения.

Кроме того, на отечественной политологии сказались и некоторые ранее утвердившиеся особенности российской как общей, так и политической философии. Если западные концепции всегда тяготели к оформлению в логически законченные модели, то в нашей стране утвердилась определенная тяга к «политико-созерцательному» началу, к попыткам встроить в политический анализ некие трансцендентные моменты, обосновывающие, почему в России все по определению должно быть так, как нигде не бывает. Если Запад дал миру букет ярких политических учений – от Макиавелли и Гоббса, через Дидро и Руссо, Токвиля и Констана, Бьорка и Милля до Маркса, Моска, Вебера, Грамши, Маркузе и так далее, – то, по большому счету, Россию, как представляется, можно считать родиной лишь одного законченного и полноценного учения – ленинизма, в основе своей также выросшего из западной политической мысли.

Другое дело, что масштаб и распространенность этого учения оказались таковы, что уже никто в мире не может пройти мимо него, так или иначе не определяясь по отношению к нему. Возможно, тут тоже проявилась некая специфика страны – обобщить достижения мировой мысли и предложить одно, но такое, чтобы весь мир оказался потрясен до самых своих оснований. В конце концов, нам никуда не деться от того, что Ленин оказался не только одним из самых универсалистских и тонких мыслителей мира, но и самым выдающимся политтехнологом как минимум ХХ столетия, а то и всей истории.

Однако общая устремленность на некий жанр, который вполне можно определить грибоедовскими словами «взгляд и нечто» или лексикой Васисуалия Лоханкина, привела к тому, что в 90-е годы политологическая традиция России разбилась на несколько противостоящих течений.

Там, где отечественная политология не пошла по пути достаточно упрощенного пересказа положений мировой политологии, в основном выбирая из них тему «разоблачения тоталитаризма», она в значительной степени превратилась в подмену политологии достаточно произвольным политическим фантазированием и попытками самопроизвольно придумать некие несуществующие сущности типа «цивилизации моря» и «цивилизации суши».

Одним из ее дефектов оказалось то, что люди, объявляющие себя политологами, скорее претендуют на то, чтобы быть идеологами, причем идеологами несуществующих идеологий. Отсюда они претендуют скорее не на роль политических инженеров, а на нечто среднее между «политически-созерцающими мыслителями» и «медиумами» придуманных ими истин.

С другой стороны, и политическая элита, сформированная в период, когда политологии в вузах не учили, относится к политологам не столько как к политическим инженерам, чья позиция в обеспечении политических целей должна восприниматься как императивная, сколько как к спичрайтерам и своему обслуживающему персоналу. Так, в 1996 году КПРФ не сумела достичь нужного результата на выборах не потому, что не имела для этого реальных возможностей, и даже не потому, что у нее не было профессиональных политтехнологов, а потому, что в духе традиции технологические разработки утверждались к исполнению партийными чиновниками.

В этом отношении в нашей стране сложилось положение, подтверждающее известный афоризм: «Каждый считает себя квалифицированным специалистом в двух сферах – в медицине и в политике».

На самом деле политология не может и не должна претендовать на то, чтобы быть конструктором идеологии (идеологию вообще нельзя сконструировать), но она и не должна быть пропагандистским придатком реальной политики. По большому счету, все ее назначение сводится к выполнению двух функций: предлагать необходимые меры для достижения поставленных политиками целей и предупреждать о последствиях, к которым приведет достижение этих целей.